Реки Лондона - Бен Ааронович

— Сделаю все возможное, — сказал я.

— Хороший мальчик, — улыбнулась она. — Ваши прекрасные манеры заслуживают еще одного, последнего подарка.

С этими словами она вновь склонилась ко мне и шепнула на ухо имя: «Тиберий Клавдий Верика».

Когда я добрался до Рассел-сквер, десантников уже не было. Я снова мог распоряжаться в особняке и, соответственно, отвечал за него. Тоби кинулся мне под ноги, едва я переступил порог, и принялся радостно прыгать вокруг, вывалив от восторга язык. Но потом понял, что ничего съестного у меня нет, и тут же умчался. У основания западной лестницы меня ждала Молли. Я сообщил ей, что Найтингейл пришел в сознание, а потом солгал, сказав, что он про нее спрашивал. Затем изложил свой план и физически ощутил, как ее передернуло от отвращения.

— Я только зайду к себе, возьму кое-какие вещи, — сказал я. — Спущусь через полчаса.

Добравшись наконец до своей комнаты, я открыл конспекты по латыни и принялся просматривать все, что касалось римских имен, которые, как я помнил, в основном состоят из трех частей: преномена, номена и когномена (то есть личного имени, родового и фамилии) — и могут поведать достаточно много о своем носителе — если, конечно, ты в состоянии разобрать собственный почерк. Верика — имя не латинское, было похоже, что оно имеет бриттское происхождение. Тиберий Клавдий — первые составляющие имени Тиберия Клавдия Цезаря Августа Германию, иначе известного как император Клавдий, который правил империей в период, когда она только что завоевала Британию. Римские наместники предпочитали переманивать местную правящую элиту на свою сторону — в конце концов, овладеть страной проще, если сперва ублажить тех, кто ею правит. Одним из лакомых кусков, которые предлагались в обмен на подчинение, было римское гражданство. И многие из тех, кто его принимали, не отказывались от своего имени, но присоединяли к нему преномен и номен своего благодетеля, в данном случае — императора. Таким образом, Тиберий Клавдий Верика был знатным бриттом, жившим в период основания города.

Но, насколько я понимал, нам это ничего не давало. Я собирался побеседовать на эту тему с Мамой Темзой, если останусь в живых. Но сначала следовало решить более насущные проблемы.

В 1861 году Уильям Бут покинул церковь методистов в Ливерпуле и отправился в Лондон, где в лучших традициях бурного развития большого города основал свою церковь и принес язычникам восточной части Лондона кровь и тело Христово, а также общественную деятельность во славу божию. В 1878 году он объявил, что больше не волонтер армии Христа, но регулярный ее солдат и никак не меньше. Так появилась Армия Спасения. Но нет такой армии, которая, сколь бы благими ни были ее цели, вошла бы на чужую территорию, не встретив сопротивления. Оно приняло форму Армии Скелетов, которой двигали большое количество джина, общая тупость и растущее негодование в связи с тем, что рабочему классу, мол, и так плохо живется, не хватало еще выслушивать какие-то проповеди от кучки самодовольных северян. И поэтому Армия Скелетов срывала собрания Армии Спасения, разгоняла шествия, нападала на ее центры дислокации. Эмблему Армии Скелетов — белый скелет на черном фоне — носили бездельники, верные ее идеям, повсюду от Уортинга до Бетнэл-Грина. Я видел такую на призрачном лацкане Николаса Уоллпенни — очевидно, кандидата в новобранцы Армии. И ее же я потом нашел на кладбище при церкви актеров. Найтингейл сказал, мне понадобится дух-проводник, и за неимением волшебных медведей, волков и прочей живности я решил задействовать преступный элемент из рабочего класса.

Эмблемка лежала там, где я ее оставил, — в пластиковой коробке со скрепками. Я достал ее и взвесил на ладони. Она была совсем простенькая, из дешевого сплава олова и меди. Я сжал пальцы и ощутил во рту легкий привкус джина, услышал далекий отзвук какой-то старой песни, почувствовал едва заметный укол негодования.

Поскольку путешествие планировалось нематериальное, больше мне ничего не нужно было брать с собой. Решив, что не стоит откладывать неизбежное, я неохотно спустился вниз. Там, в центре атриума, меня ждала Молли. Она стояла, склонив голову, и волосы скрывали ее лицо, будто плотная черная вуаль. Руки были сложены на груди.

— Мне тоже не хочется, но надо, — сказал я.

Подняв голову, она впервые посмотрела мне прямо в глаза.

— Ну, давайте, — сказал я.

Молниеносно, так, что я даже и не заметил, она бросилась на меня. Одна рука обвилась вокруг моих плеч, вцепилась в затылок, другая обхватила талию. Ее бюст уперся мне в грудь, бедра плотно стиснули мою ногу. Лицом она прижалась к моим ключицам, я почувствовал ее губы на своей шее. Мне вдруг стало очень страшно, и я попробовал было вырваться, но она прижимала меня к себе крепче, чем любовница в порыве страсти. Ее зубы коснулись моей шеи — а затем глубоко вонзились. Я ощутил острую боль, но не как от укуса, а скорее как от удара. И чувствовал, как Молли сосет мою кровь, периодически сглатывая, — но в то же время начал ощущать некую связь с плиткой, что лежит под ногами, с кирпичами стен, сработанными из желтоватой лондонской глины. И словно падал куда-то назад, а вокруг был солнечный свет и запах смолы.

Это не было похоже ни на видеоряд, ни на голографическое изображение, каким его обычно видят люди. Это было как живой, дышащий вестигий — я как будто погрузился в сам камень особняка и оказался в воспоминаниях «Безумия».

Получилось — я попал куда надо.

В основном атриум тех времен не сильно отличался от нынешнего, вот только цвета были тусклые, приглушенные, и среди них преобладала сепия. В ушах звенело, как бывает, когда нырнешь слишком глубоко. Молли нигде не видно, но краем глаза я заметил Найтингейла — точнее, отпечаток его образа в памяти камня. Он устало поднимался по лестнице. Я разжал ладонь, чтобы проверить, «держусь» ли по-прежнему за эмблему-скелетик. Скелетик был на месте, и, когда я снова сжал пальцы, он потянул меня, очень мягко и ненавязчиво, к югу. Я повернулся в соответствующую сторону и направился к боковой двери, ведущей к отелю «Бедфорд-Плейс», но, проходя по атриуму, вдруг обнаружил, что под ногами у меня необъятная пустота. Словно массивные черно-белые плиты пола стали вдруг прозрачными, а под ними проступила бездна — темная, холодная, пустая. Я попытался ускорить шаг, но что-то мешало мне, подобно сильному встречному ветру. Пришлось наклонить корпус и напрягать все силы, чтобы хоть как-то продвигаться вперед. Осторожно пробираясь через узкую комнату для слуг под восточной лестницей, я вдруг задумался: может, просто пройти через стенку? Это ведь, в конце концов, призрачный мир. Однако, пару раз как следует приложившись лбом, я решил выйти через дверь, как все нормальные люди.

Снаружи были тридцатые годы и лошадиная вонь. Что именно тридцатые, я понял по одежде — двубортным костюмам и гангстерским шляпам. Машины превратились в едва заметные тени, а вот лошади были абсолютно материальны, и от них несло потом и навозом. По тротуарам шли люди — вроде бы совершенно обычные, только вот глаза у всех были одинаково пустые. Интереса ради я встал прямо на пути у одного из прохожих — и он просто обошел меня, как давно знакомое и незначительное препятствие. Острая боль в шее напомнила мне, что я сюда явился не по сторонам глазеть.

Скелетик повел меня дальше — мимо «Бедфорд-Плейс», в сторону Блумсбери-сквер. Небо над головой почему-то никак не могло определиться с цветом — из голубого моментально становилось свинцово-серым, а потом сразу же терялось в клубах черного угольного дыма. Я шел и видел, как меняется одежда людей вокруг. Даже линия горизонта постепенно становилась другой. Стало ясно, что я двигаюсь в прошлое, и оно проходит мимо меня в хронологическом порядке. Теперь, если я правильно понял, значок Николаса Уоллпенни приведет меня не только в любимое место своего владельца, но и в тот конкретный момент, когда он начал его посещать.

Самый свежий источник по данной теме, какой мне только удалось найти, датировался 1936 годом. Автором его был некто по имени Люциус Брок. Он выдвинул теорию о том, что вестигии залегают слоями, подобно полезным ископаемым, и что разные слои населены различными духами. Соответственно, я должен был найти Уоллпенни в поздневикторианской эпохе, тогда он приведет меня к Генри Пайку в конец восемнадцатого века. А Генри Пайк, хочет он того или нет, обнаружит свое последнее пристанище.

Как только я подошел к Друри-Лейн, викторианская эпоха согнула меня пополам рвотным спазмом. К вездесущей вони лошадиных какашек я уже начал привыкать, но окунуться в атмосферу семидесятых годов девятнадцатого века было все равно что засунуть голову в выгребную яму. Вероятно, это тоже был вестигий, но его мощности вполне хватило на то, чтобы отправить мой воображаемый ланч в смрадную сточную канаву. Я ощутил во рту вкус крови, на сей раз реальный — это была моя собственная кровь, она явно служила источником энергии для той магической херни, что позволяла Молли удерживать меня здесь.