Вечный зов. Том I - Анатолий Иванов

— Ага, полюбила. Не сразу как-то, он ведь у меня невидный из себя, низкорослый, но зато без остатка полюбила.

Марья Фирсовна поправила юбку на коленях, вздохнула.

— Где он только сейчас, мой Герасим? С первого дня воюет. Прямо через полдня после начала войны его и забрали. А нас потом вот сюда эвакуировали, он и не знает, где мы… Ну, да живой останется — разыщем друг друга. А сгинет где — не знаю, как я… Не переживу я тогда, исчахну, должно.

Марья Фирсовна говорила негромко, голос её подрагивал. И было в этом голосе столько искренности и тоски, что Анна верила — исчахнет эта женщина, если не вернётся с войны её Герасим.

— Хорошая, должно быть, ты, Марья…

Марья Фирсовна поглядела на Анну пристально. И Анна впервые как-то заметила, что глаза у неё добрые, тёплые, светится в их глубине таинственный и зовущий куда-то огонёк. И поняла, за что полюбил и любит до сих пор её «невидный из себя» Герасим.

— Да что ты, какая я хорошая, — смутилась Марья Фирсовна. — Просто — баба. Вот Герасим у меня хороший, говорю. Ну, а об том, первом, и думать забыла.

Было уже совсем светло, по улице шли люди, с удивлением поглядывая на двух немолодых уже женщин, сидящих за оградкой на скамеечке возле стены. Анна, задумавшись, смотрела куда-то в одну точку.

— Тебе, Марья, в одном повезло: тот, первый, сразу объявился, что он никудышный. Ты молодая была, бездетная. А я вот как? И вообще… к чему ты всё это мне рассказала? Растравить захотела?!

Последние слова Анна выкрикнула вдруг враждебно, лицо её зло задёргалось, сделалось некрасивым.

— Ну, ну… — успокаивающе произнесла Марья Фирсовна. — Не надо так… Что толку-то? Я рассказала вот, а ты прости. Я и сама не знаю зачем… Но и так жить тебе — что толку? Вот, опять слёзы. Как их много у нас, у баб! Вытри.

Анна послушно вытерла пальцами красные щёки.

— Что же мне, в самом деле, расходиться с ним?

— Кто тебе может посоветовать? Сама думай, Аннушка, как лучше. Сегодня, слышала, всю ночь Семён ворочался, не спал. Видел, какая ты с гостей прибежала, вот и не спал. Те, младшие, Андрей с Димкой, ещё ничего не понимают, а этот мужик уж, всё примечает. Тоже ведь думать надо, каково и детям, во что вырастут, глядя на такую вашу жизнь. И опять же — каково им будет, если разойдётесь? Тут всё надо обдумать на сто рядов, прежде чем решиться, когда детям больше пользы будет. Мать на то и мать, чтоб о детях прежде всего заботиться.

— Да на себя-то мне уж теперь и наплевать.

— Совсем-то плевать тоже погодить надо. Ещё не старуха, ещё и счастье может отыскать тебя. Родить ещё можешь.

Анна медленно подняла глаза, долго и внимательно глядела на Марью Фирсовну, хотела сказать: «Не понимаю я тебя, Марья. Чего ж ты всё-таки мне советуешь?» Но спросила о другом:

— Неужели… может отыскать?

— Жизнь — она неожиданная.

— Нет, не отыщет…

— Ну, зачем так зазря говорить? Хороших людей тоже много на земле.

— Не-ет, — мотнула головой Анна. — Может, и много, да только не найдут они меня. И… не имею, видно, права я на это.

— Это почто же?

— Жизнь моя перепутанная. Вся изломанная. Я ведь дочь кулака… А брат мой родной — вор, бандит настоящий, всю жизнь по тюрьмам провёл. Недавно тут объявился… Слышала ведь, поди, разговоры про Макара Кафтанова, которого милиция недавно забрала?

Марья Фирсовна приподняла голову. В глазах её, окаймлённых неглубокими морщинками, дрогнул, встрепенулся тот самый таинственный огонёк и опять стал гореть ровно.

— Моя девичья-то фамилия Кафтанова. Но я партизанила в гражданскую войну вместе с Фёдором… А потом… потом…

Снова из воспалённых глаз Анны хлынули слёзы. Она прислонилась к плечу Марьи Фирсовны и, чувствуя, что та не отстраняется, испытывая благодарность к ней, бессвязно заговорила сквозь рыдания:

— Если бы ты знала, как мне было слушать твой рассказ об Герасиме! И у меня, может, был такой же, как твой Герасим… Был, да мимо прошёл… Потому что сама его оттолкнула. А он тоже прощал, что меня бабой до поры сделали. Не Фёдор сделал… другой. Об нём… об этом я никому не могу сказать, никому. Господи, почему я не удавилась тогда?! Никакой бы муки сейчас не испытывала.

— Тихо, тихо, Анна… Чего ты, ей-богу! Люди вон глядят, пойдём отсюда, — вставая, проговорила Марья Фирсовна. — Не можешь — и не надо рассказывать. У человека бывает такое, что должно с ним в могилу уйти. Это бывает… Ну, вставай.

Анна тяжело поднялась, концом платка вытерла глаза и губы.

— Прости меня, Марья, расквасилась я, — сказала она неожиданно сухим и спокойным голосом. — Мне жить тяжко не от Фёдора только. А от всего. И что я дочь кулака, и что брат у меня такой… — Она взяла ведро с водой, пошла, но у дверей остановилась и проговорила: — А об этом, который мне прощал всё, который на Герасима твоего похож, я могу тебе сказать. Иван это, его, Фёдора, брат…

— Иван?! Этот, что из тюрьмы пришёл?! — изумлённо воскликнула Марья Фирсовна.

— Он, — подтвердила Анна, смахивая со щёк последние слезинки. — Только ты не думай, что он на брата моего Макара похож. Он на Герасима твоего похож. Да только поздно это поняла я. Оттого-то, может, и судьба у него такая горемычная.

* * * *

До полевого стана Фёдор добрался, наверное, часам к двенадцати дня, потому что на элеваторе долго не было попутных машин. Голодный и оттого ещё более сердитый, он издали оглядел неподвижно и тоскливо стоявший посреди пустынного поля свой комбайн, черневший возле него трактор Кирьяна Инютина и ударом ноги распахнул дверь полевого вагончика.

— Дрыхнете?! — загремел он, входя, со злости пнул какое-то ведёрко, запутавшееся в ногах. — А ну, вставайте, мигом чтоб! Кирьян, где ты? И пожрать чего мне, живо!

И тут только заметил, что нары, на которых спали обычно Кирьян и копнильщики, пусты.

— Эт-то ещё что за номер? Эй, кто тут есть?

Из-за занавески вышла заспанная и растрёпанная Тонька-повариха, не по годам располневшая деваха, которую звали все Тонька-нетронька, потому что она, равнодушная к сальным шуточкам мужиков, не обращавшая внимания на их недвусмысленные намёки, скалкой провожала всякого, кто шутки ли ради или питая какие-то надежды совался к ней за занавеску.

— Чего орёшь? — спросила она. — Вон там хлеб, молоко. Кусок сала возьми. Горячего не варила — не для кого.

— Как не для кого? Где Кирьян? Возле трактора, что ли?

— В Шантару уехал. Домой, стало быть. Вчера ещё ночью, вслед почти за тобой, — лениво сообщила Тонька.

— Как в Шантару? Как домой?

— А так. Плюнул да уехал.

— Как это плюнул? — выходя из себя, закричал Фёдор.

— Как, как… «Не хочу, говорит, больше ни одной минуты с Федькой вместях работать». Обматерился и уехал. Как только глотки вам, матерщинникам, не заложит…

И, зевнув, пошла к себе за занавеску. Уже оттуда она продолжала, укладываясь на скрипучий топчан:

— Ещё Кирьян сказал: пусть, грит, Федька себе тракториста другого в МТС просит. Ну и копнильщики ушли — в бане, грят, хоть помыться. А я одна тут с волками. Как чуют вроде, паразиты, что одна тут ночь была, без мужиков, к самому вагону подходили. Ступай к Назарову и скажи, что, ежели к ночи мужики не приедут, я тоже уйду вечером в деревню. Боязно мне одной тут.

Не дослушав повариху, забыв про свой голод, Фёдор выскочил из вагончика и крупно зашагал в Михайловку.

Там он с ходу насел на председателя, увидев его возле амбара:

— Это что за фокусы происходят?! Ты, председатель, куда смотришь? Что это Кирьян тут мне выкидывает?

— А я откуда знаю, что Кирьян тебе выкидывает? — негромко произнёс Назаров, остужая пыл Савельева. — Чего на меня расшумелся? Вы с Кирьяном не мне, а эмтээсовскому начальству подчиняетесь.

Фёдор только сейчас подумал, что Назаров тут действительно ни при чём, чуть поостыл.

Возле амбара толпились несколько мужиков и баб с литовками и граблями. Подъехала бричка. Старик кладовщик вынес из амбара полмешка муки, две огромные свежеиспечённые булки, всё это уложил в бричку.

— Езжайте, — сказал Назаров. — Мимо картошки поедете — наберёте сколь надо. Да бурт не забудьте обратно прикрыть. Мясо у Тоньки на сегодня есть, а завтра скажу, чтоб ещё подвезли…

— Это что же, — сообразил наконец Фёдор, — ту полосу косить?

— А ждать прикажешь, покуда вы фокусы с Кирюшкой перестанете делать? Чтоб под снег пшеница ушла?

— Так я же с твоего согласия уехал. Да и то на ночь.

— А Кирьян без моего. И на день. А небо, гляди, совсем затяжелело.

Фёдор плюнул и побежал к конторе. Там он, громко сопя и отдуваясь, яростно закрутил телефонную ручку.

— Алё, станция?.. МТС мне! Директора, живо…

Как на грех, ни директора, ни главного инженера на месте не было. Другие работники ничего вразумительного по поводу Инютина сказать не могли. Они только сообщили, что в МТС Инютин не появлялся.