Вечный зов. Том I - Анатолий Иванов

В одном месте среди жимолости рос старый и крупный куст боярышника с иголками длиною в палец. Антон нырнул под него, прыгнул на уступ, а потом на следующий.

— Давай сюда. Только об иголки не наколись.

Федька забрался вслед за Антоном на три-четыре уступа, оказался под нависшей козырьком каменной глыбой. Теперь уступы, как ступеньки, пошли вниз, а с боков сужались каменные стены. Но вдруг они расступились, и Федька оказался в чёрной пустоте. Под ногами был всё тот же камень, но Федька, услышав, что ёкнуло сердце, остановился. Ему почудилось, что сделай он ещё шаг — и загремит, как в колодец, в бездонную черноту.

— Кто-то зашё-ол в мою-у кварте-еру-у… — услышал он жуткий и протяжный голос, и опять у него зашлось в груди. Хотелось кинуться назад, на воздух, к свету. Но громадным усилием воли и упрямства он удержался.

— Ты, Антоха, не пугай меня, понятно? — хрипло сказал он. — Где ты?

Мигнул рядом огонёк — Антон чиркнул спичкой, — и Федька увидел просторную пещеру, тёмный и мрачный каменный мешок.

…Потом, выйдя из пещеры, они лежали на замшелой плите, грелись под слабеньким уже солнцем.

— Как ты её нашёл, эту пещеру-то? — спросил Федька, — Снизу её совсем не видать.

— Так, лазил-лазил да нашёл. Здоровенная?

— Жутко в ней.

— А ты скажи мне — змей-то боялся, когда сюда шёл?

— Ага… — помедлив, ответил Федька. — Сильно боялся. Снизу-то ничего, думаю, я в сапогах. А ну как с куста какая сорвётся? Да за шиворот прямо…

— И всё-таки шёл?

— А как же… Чтоб ты не смеялся, паразит такой… Пущай, думаю, лучше укусит…

Антон засмеялся и сказал, как недавно:

— Молодец, Федьша… Так и надо в жизни — ничего не бояться. А теперь я тебе секрет открою: нету сейчас тут змей.

— Как нету? Куда они подевались?!

— Они в этом ущелье рано в спячку ложатся. Раньше, чем в лесу.

— Интересно, — протянул Федька. — И никто в деревне не знает?

— Знают, наверное. Да всё равно боятся сюда ходить по привычке. Такое место…

— Интересно… — ещё раз вымолвил Федька. — Н-ну, я как-нибудь попытаю тут Ваньку с Кирькой… Пущай только подрастут у меня. Я их огорошу… как ты меня.

— Только запомни, Фёдор, — серьёзно сказал Антон, — пока берёзы сплошь не пожелтеют, чтоб сюда носа не совать. Смерть это сразу. Обязательно покусают гадюки. Ты понял?

— Не глупый. Пока берёзы не пожелтеют…

— Вот-вот… А сейчас пойдём, я покажу, как змеи на зиму засыпают. Тут они в такие клубки свиваются — двое мужиков, однако, не поднимут. Айда, вырежем только по палке…

А через неделю после этого и приехал в Михайловку тот дядька Митрофан, о котором часто говорила мать. Обнявшись с родителями, он сурово поглядел на Федьку, на четырёхлетнего Ваньку и высыпал им на колени по куче пряников и даже конфет в бумажках — точь-в-точь какие часто сосала неряшливая и сопливая дочка деревенского лавочника Кафтанова Анька, вызывая всеобщую зависть. Ей тоже было, как и Ваньке, года четыре. Как-то она дала одну конфетку Федьке, и он долго помнил её вкус. Потом Федька часто умышленно попадался на глаза девчонке, смотрел, глотая слюни, как она сосала свои конфеты. Но Анька не замечала этих взглядов.

Перебирая неожиданно привалившее богатство, пересыпая конфеты из ладони в ладонь, Фёдор думал о дочке лавочника: «И пусть не даёт теперь, у меня у самого их вон сколько… Я сам ей сегодня целую горсть высыплю — на, мол, ешь не такой жадный, как ты…»

Дядя Митрофан пожил в Михайловке несколько дней и уехал, увёз с собой четырнадцатилетнего Антона, взамен оставив две или три ловко сколоченные табуретки. Федька не жалел об отъезде старшего брата. Когда сильная рыжая лошадь потащила из деревни телегу, на которой сидел испуганный немного Антон и глядел на отца, на мать и на него, Федьку, будто просил у него прощения за все те злые штучки, которые устраивал над ним, Фёдор проговорил, правда без злости:

— Так ему и надо, гаду белобрысому.

— Цыть ты, щенок! — прикрикнул отец. — Без тя тошно.

Отца Федька побаивался. Длинный, с костлявыми локтями, с вечно запутанной седой бородёнкой, отец всегда был хмур, сердит. Он редко бывал дома, месяцами пропадал на пашнях того же Анькиного отца.

Когда телега скрылась за околицей, отец и мать ушли в дом, а Ванька, до половины засунув палец в ноздрю, спросил:

— Рази он гад, Антоха-то? А, Федь?

— А ты как думал? Кто мне штаны всегда мокрым узлом завязывал? И всё другое?

— А-а… — И, подумав, Ванька заключил: — Не-е, он хороший.

К тому времени, как уехали дядя с Антоном, пряников у Федьки уже не было, да и конфет осталось с дюжину. Он их пересчитал, подумал и решил: «Ладно, Аньке дам штуки три — и будет с неё». На следующий день: «Три-то жирно ей будет. Одной хватит». А ещё на следующий: «А что ей давать? И без того обожралась, вон их сколько в ихней лавке. Пузо-то вечно тугое от конфеток. Отчего же ещё может быть таким тугим?» И положил последнюю конфетку в рот.

Антон уехал — и будто в воду канул, не было о нём ни слуху ни духу долго, лет шесть. Только один раз за это время, года, кажется, через два после его отъезда, Фёдор и услышал имя старшего брата. Дело было так. Однажды вечером мать сказала Фёдору:

— Темняется уж, где Ванька запропастился? Сбегай к Инютиным, к имя он, должно, ушёл. У Кирюшки-то отец с войны пришёл, по пьянке прижулькнут ишо ребятёнка.

О том, что где-то не то идёт, не то уже кончилась война с каким-то японцем, Фёдор слышал от взрослых. И что на войну взяли отца Кирюшки, Демьяна, он тоже знал. Но что дядька Демьян вернулся с войны, ещё не слыхал, потому что весь день, с утра, пропадал на Громотухе. Была ранняя весна 1906 года, день стоял ветреный, Фёдор на рыбалке продрог, но, ни слова не говоря, поплёлся на другой конец деревни, где стояла избушка Инютиных с двумя тусклыми окошками.

У Инютиных действительно пьянствовали. Избушка была набита битком, низкий потолок облизывали языки табачного дыма. Сам Демьян, распаренный, косматый, сидел у края стола, рядом с ним стояли костыли. Войдя, Федька с удивлением и страхом уставился на единственную ногу Демьяна — вместо другой торчал обрубок.

— …Так что — воевали! — пьяно рассказывал о чём-то Демьян, размахивая руками. — Он, японец, хитрый. Опять же шимозы эти у него… Ну, и мы, конечно, не дураки. — Он наклонился к Силантию (тут только Федька заметил своего отца) и, понизив голос, почти шёпотом, проговорил: — Сказать по секрету, этих, соцалистов, среди солдат много.

— Соцалистов? — переспросил Силантий, тоже пьяненький, потный.

— Ага… И пропаганды всякие пущают. Дескать, не воюйте сильно, пусть царь-батюшка поражение потерпит…

Демьян замолк, обвёл всех построжевшим взглядом.

— Ну и слушают, которые подурее. А я — не-ет. У меня вот он, крест! За храбрость даденый. — И выпятил грудь, на которой под неярким светом керосиновой лампешки тускло блеснул желтоватый Георгиевский крест.

Ванька с сыном одноногого Демьяна Кирюшкой сидели у порога, макали в блюдце с мёдом куски хлеба. Кирюшка был одних примерно лет с Иваном, измазанные мёдом щёки его блестели, быстрые глазёнки тоже поблёскивали радостно и возбуждённо.

— Ага, крест это… настоящий, — пролепетал он и затеребил Фёдора за рукав: — Ты хошь если мёду, бери вон корку. Тятька мёд-то принёс…

Фёдор тотчас взял кусок, ткнул в блюдце.

— А кто они такие, Демьян, соцалисты-то эти? — спросил Силантий.

— А навроде твоего брательника Митрофана.

— Че… Чего-о?! — Глаза Силантия стали круглыми.

— А ты не знал? Не знал?! — враждебно закричал Демьян, взмахнул рукой, задел свои костыли. Они с грохотом упали на грязный, затоптанный пол. Демьян хотел их поднять, нагнулся. Но потом передумал будто; выпрямился, положил руки на стол и заплакал навзрыд, горько и обиженно.

— Ты чё, Демьян? Демьян… — дотронулся до него Силантий.

— Не знал?! — опять закричал громко Демьян, рывком поднимая голову. — Про братца своего? Про сына Антошку?

— Да ей-богу… Письмов нету.

— Письмов? Ну, я тебе без письмов расскажу. Я в Новониколаевском лазарете год, почитай, лежал, всё эту ногу мне отрезали да залечивали. Прошлогод осенью они, соцалисты николаевские, и зачали народ баламутить. Митрофан этот, брательник твой. И сынишка твой Антон заодно с имя.

— Антошка?! — воскликнул Силантий.

— Ишь, гады, чего зачали! Мы там под шимозы клались, за Расею, за царя-кормильца жизнев не жалели! Вот нога-то — где она? Куды я теперь без ноги-то?! А они там ишь чего! Наперекор власти начали народ подымать…

— Не болтай ты, чего не знаешь! — подал голос с другого края стола деревенский староста Панкрат Назаров, мужичок лет около тридцати, высокорослый, грудастый, с курчавой бородкой и крепкой шеей, тоже засыпанной кольцами волос.

— То есть как я не знаю?

— А так… Нам неведомо, что это за соцалисты такие, с чем их едят, — сказал Назаров. — Я только знаю, что Митрофан мужик порядочный. Мастеровой.