Карпатская рапсодия - Бела Иллеш

Пока что Верховин жил в такой же нищете, как и другие лесные рабочие, которые не выделялись из общей массы ни в качестве шабесгоев, ни в качестве свидетелей. Ел он овсяный хлеб, лук, кашу из кукурузы. Разрешил себе только одну роскошь. Еще в детстве он видел в Марамарош-Сигете венгерского господина, который носил высокие, выше колен, желтые сапоги. Почему-то эти желтые сапоги произвели на него гораздо большее впечатление, чем океанские пароходы и нью-йоркские небоскребы. В глазах Верховина верхом человеческого счастья было иметь такие, выше колен, желтые сапоги. Как простой лесной рабочий, он не мог даже надеяться приобрести когда-либо такие сапоги. Как шабесгой, он часто подумывал о них, да и то впустую. Но после приговора по первому лесному процессу, когда Верховин впервые положил деньги в сберегательную кассу, в нем началась внутренняя борьба между практическим чутьем и детской мечтой. После приговора по второму процессу победила мечта детства — желтые сапоги выше колен. У лучшего марамарош-сигетского сапожника, Лайоша Чисара, Верховин купил самую красивую пару желтых сапог, которые ему, человеку низкого роста, закрывали даже бедра так, что мешали ходить. Вернее, мешали бы, если бы Верховин купил эти сапоги для того, чтобы их носить. Но об этом он даже не мечтал. Он связал шпагатом левое ушко одного сапога с правым ушком другого, вбил в стену своей хижины большой крюк, который утащил со склада, и на этот крюк повесил связанные вместе сапоги так, что они упирались носками в висящую в углу икону. Когда Верховин молился перед иконой, он всегда видел перед собой олицетворенную мечту своего детства. И думал о том, что, если сапоги стали действительностью, почему же не может стать действительностью и та еврейская девушка с красными губами, черными глазами и кудрявыми волосами, которой он предназначил роль благодетельницы Хуста?

Пока Верховин мечтал об этой еврейской девушке, оп сделался антисемитом. Его антисемитизм имел две причины. Одной из них была та, что Натан Шейнер за последнее время стал кушать с очень большим аппетитом, с таким аппетитом, что для исполняющего обязанности шабесгоя Верховина от приготовленной на субботу фаршированной рыбы не оставалось ни одного куска. Между тем Верховин очень любил фаршированную рыбу. Во сне он часто сидел — в желтых сапогах — у большого, очень большого стола, на котором длинным рядом стояли блюда с фаршированной рыбой. Верховин опустошал одно блюдо за другим, но сколько бы он ни ел, на столе все еще оставалось достаточное количество полных блюд. После такого сна Верховин даже наяву чувствовал запах фаршированной рыбы. Но так же, как от его снов оставался один только запах, так и от настоящей фаршированной рыбы шейнеровской кухни на долю шабесгоя выпадал только запах. И это ожесточало его.

Другим источником его ожесточения была американская шапка, вернее — Ревекка Шенфельд, или, еще точнее, отношение Ревекки Шенфельда к привезенной из Америки шапке Федора Верховина. Эту клетчатую шапку Верховин купил в Америке за шестьдесят пять центов. В течение года он носил ее на улице и около трех лет в шахтах во время работы. Так как за все это время шапка ни разу не видела щетки, ее нельзя было назвать особенно чистой. Причем Верховин носил эту шапку не только в шахтах, но и в течение тех четырех месяцев, когда он работал на каком-то химическом предприятии. Годы, проведенные в шахтах, придали шапке Верховина особый цвет, а месяцы на химической фабрике — особый запах. Запах этот был такой, что человека со слабым желудком от него тошнило.

Из всех своих привезенных из Америки сокровищ Верховин мог похвастаться только одной этой шапкой, все остальные вещи он давно продал. Шапка висела на стене, как бы выполняя функцию украшения комнаты. Когда Верховин купил желтые сапоги, шапка была снята, и с этого времени она распространяла свой аромат в одном из углов комнаты. Нашлись отчаянные мыши, решившиеся попробовать ее. Когда Верховин заметил, что обжорство проклятых мышей грозит его видавшей виды шапке гибелью, он решил расстаться с этим последним памятником проведенных в Америке лет. Он предложил ее Ревекке Шенфельду, который тогда был еще жив и с усердием вел свои мелкие торговые дела. Верховин просил за нее всего-навсего одну глиняную трубку с вишневым мундштуком.

Ревекка тщательно осмотрел шапку, снаружи и изнутри, понюхал ее и вернул Верховину.

— Трубку я за нее дать не могу, — сказал он, — но если ты дашь мне в придачу десять крейцеров, я дам тебе за нее одну пуговицу для брюк.

Это заявление Ревекки было вторым источником антисемитизма Верховина.

В течение долгого времени Верховин сам не знал, что он антисемит. Но его антисемитизм стал сознательным чувством и воинствующим убеждением, когда за отсутствием лучшего развлечения, а также и потому, что это не стоило денег, он прослушал проповедь Дудича и увидел его рукопашную борьбу с медвежатником. Проповедь «пророка» и эта борьба так воодушевили Верховина, что, когда «пророк» уходил из Пемете, он вместе с тридцатью другими русинами пошел проводить его. По этому случаю он впервые надел купленные им в Марамарош-Сигете высокие желтые сапоги.

Верховин стоял совсем близко к «пророку», когда из леса раздался выстрел.

Так же, как его тридцать товарищей, шабесгой Шейнеров сразу понял, что «пророка» хотели убить евреи. В бешеном гневе побежал он домой в Пемете, не обращая внимания даже на то, что шипы исцарапали его прекрасные желтые сапоги.

Увидав, что его товарищи запаслись огромными дубинами, он сделал то же самое. Желтые сапоги мешали ему бежать. Он отстал от своих товарищей и только издали видел, как они окружили Хозелица. И именно потому, что он отстал от них, он был первым, оказавшимся лицом к лицу с Ревеккой, бежавшим с поднятым зонтиком на помощь Хозелицу.

Когда Ревекка с разбитой головой упал на землю, Верховин бросил дубину и убежал.

Он побежал в глубь леса, далеко от тех мест, где рубят лес, и только поздно вечером, крадучись, возвратился в деревню. По дороге домой он старался оставаться незамеченным, но деревня была так необычайно оживлена, что время от времени ему приходилось здороваться со своими знакомыми. Скоро он узнал о причине оживления: жандармы арестовали Михалко за убийство Ревекки Шенфельда. Верховин спокойно отправился спать.

Во сне он видел, что стоит перед марамарош-сигетским окружным судом. Он был свидетелем и должен был поклясться, что присутствовал при том, как Михалко дубиной разбил голову Ревекки. И он видел Михалко, сидящего, согнувшись, между двумя вооруженными стражниками.

— Свидетель Верховин, повторите за мной текст присяги! — приказал судья и начал громко читать текст:

«Я, Федор Верховин, клянусь живым богом и подтверждаю, что Ревекку Шенфельда убил Григори Михалко. Пусть господь меня покарает, если я говорю неправду!»

И Верховин повторил присягу так:

«Я, Федор Верховин, клянусь живым богом и подтверждаю, что Ревекку Шенфельда убил не Григори Михалко, а я, Федор Верховин. Пусть господь меня покарает, если я говорю неправду!»

Принося присягу, Верховин опять взглянул на скамью подсудимых. Теперь там между двумя вооруженными стражниками сидел уже не Михалко, а он сам, свидетель Федор Верховин.

От ужаса Верховин закричал и проснулся.

Он дрожал всем телом и обливался потом.

Ему казалось, что в хижине нет воздуха, что он задохнется.

Он вышел из дому. Деревня уже спала. Федору Верховину страшно хотелось поговорить с кем-нибудь, но во всем Пемете бодрствовал только он один.

Взглянув на небо, он с удивлением заметил, как много на нем сверкающих звезд. Наверное, они частенько сияли над ним, эти звезды, но сейчас он впервые обратил на них внимание. Как их много! Как они блестят! И как странно смотрят они вниз на человека. Он закрыл глаза, чтобы не видеть звездного неба, но побоялся сидеть с закрытыми глазами. И Верховин глядел на звезды до тех пор, пока их свет стал постепенно бледнеть и наконец совсем исчез в прозрачной синеве неба.

Рано утром Верховин посетил Ижака Шенфельда.

Старик Шенфельд, как это полагается по законам еврейской религии, сидел на земле в порванной одежде и оплакивал своего сына. Закрыв лицо руками, он безмолвно плакал.

— Что тебе нужно? — встретил Верховина очень недружелюбно Медьери, варивший на открытом очаге суп для плачущего старика.

— Ничего не нужно, — заикаясь, ответил Верховин.

При всем своем горе старый Шенфельд не мог оставить этот ответ без реплики.

— Зачем ты пришел сюда, Верховин, если тебе ничего не нужно? — спросил он.

— Я принес тебе небольшой подарок, Ижак, — сказал Верховин и протянул Шенфельду видавшую виды американскую шапку.

Шенфельд механически принял от него шапку и положил рядом с собой на землю.