Карпатская рапсодия - Бела Иллеш

Уголовный процесс был отложен до разрешения гражданского иска.

В гражданском деле нужно было выяснить прежде всего два вопроса. Первый — знали ли продавцы, что их участок отрезан от внешнего мира? И второй — сообщили ли они об этом покупателям? Что мадам Шейнер и Севелла хорошо знали о неблагоприятном расположении лесов, их адвокат, Липот Вадас, признал. Но, по его утверждению, продавцы предупредили об этом своих покупателей, на что последние, смеясь, ответили:

— Это ничего не значит! Дороги мы добьемся!

Говоря это, представитель фирмы ударил себя по тому карману, в котором носил бумажник. Так, по крайней мере, утверждал Липот Вадас.

Адвокат будапештской фирмы отрицал, что продавцы говорили что-либо его клиентам относительно отсутствия дороги. Он отрицал приписываемые представителю фирмы слова: «Дороги мы добьемся», а также, что представитель ударил себя по карману с бумажником.

Вадас предлагал доказать свои утверждения. Доказать, конечно, свидетельскими показаниями. Свидетеля звали Федор Верховин.

Федору Верховину, согласно документам процесса, было сорок два года, он был лесным рабочим, родившимся и прописанным в Пемете, вдовцом, русинской национальности, греко-католического вероисповедания.

Как сейчас помню Верховина — подвижного, низкорослого и худощавого человека. Все его лицо было в морщинах. Разговаривая с кем-нибудь, он часто моргал глазами.

На суде Федор под присягой показал, что присутствовал при том разговоре мадам Шейнер и Фердинанда Севелла с представителем фирмы, на который ссылался Вадас. Он даже продемонстрировал перед судом, как представитель фирмы ударил себя по карману с бумажником.

— Где произошел этот разговор? — спросил у Верховина адвокат потерпевшей фирмы.

— На квартире господина Шейнера, — ответил Верховин.

— Каким образом вы попали на квартиру господина Шейнера в то самое время, когда там велись деловые переговоры?

— Я, ваша милость, всегда имею свободный доступ в дом господ Шейнеров, потому что я — шабесгой господина Шейнера.

— А что такое шабесгой? — спросил председательствующий.

— Шабесгой — это христианин, который по субботам выполняет в семье хозяина иудейского вероисповедания те работы, которые евреям в этот день запрещены религией, например, топить печи, тушить свечи и тому подобное. Шабесгой — это до некоторой степени доверенное лицо семьи, — объяснил суду адвокат Вадас.

— В таком случае свидетель действительно мог присутствовать во время переговоров, — установил судья.

Но адвокат фирмы не сдавался. Наоборот. Поправив свой съезжавший набок галстук, он поставил подготовленный им для свидетеля самый щекотливый вопрос:

— На каком языке велись переговоры?

— На еврейском, — спокойно ответил Верховин.

— Как же вы поняли, о чем они говорили?

— Я, ваша милость, — сказал Верховин, подмигивая левым глазом Липоту Вадасу, — я говорю по-еврейски лучше, чем иной раввин. Даже по-древнееврейски немножко знаю. Если вы, господин адвокат, не верите…

Для того чтобы показать свое знание еврейского языка, Верховин начал петь:

— Иша, Исроель, адонай элохеню, адонай эход!

— Хватит! — крикнул судья.

Но заставить Верховина замолчать было не так легко.

— Борух ато адонай! — орал он.

— Хватит!

— Поскольку высокоуважаемый представитель противной стороны подвергает сомнению достоверность показаний свидетеля Верховина, я прошу пригласить экспертов, — предложил Липот Вадас. — Прошу установить путем экспертизы, что Федор Верховин действительно понимает по-еврейски. В качестве экспертов предлагаю главного раввина города Марамарош-Сигета и председателя еврейской общины города.

По требованию суда главный раввин города Марамарош-Сигета и председатель городской еврейской общины основательно проэкзаменовали Федора Верховина. Результат экзамена господа эксперты суммировали в следующем заключении:

«Федор Верховин отлично понимает еврейский язык и свободно говорит на нем. Единственным его недостатком является то, что звук „х“ он часто заменяет звуком „г“. Это придает особый оттенок его произношению, но пониманию речи ни в коей мере не мешает».

Эта экспертиза решила судьбу процесса. Достоверность показаний Верховина была установлена. Когда судья огласил приговор, Фердинанд Севелла не мог сдержаться.

— У нас в Америке линчевали бы за такую клевету! — воскликнул он.

Проигравшая процесс будапештская фирма продала свое ничего не стоящее право на эксплуатацию марамарошских лесов одному агенту по покупке и продаже недвижимостей за тысячу двести форинтов. У агента это право за две тысячи пятьсот форинтов купил Фердинанд Севелла.

Из-за этих двухсот двадцати семи хольдов леса мадам Шейнер и Фердинанду Севелла четыре раза предъявлялись иски со стороны тех, кому они четыре раза продавали ничего не стоящие права на лесоразработки, но на основании показаний свидетеля Верховина четыре раза была доказана добропорядочность продавцов. В четвертый раз, когда покупателем леса был англичанин, судья предполагал, что продавцы наверняка попались. Адвокат английской фирмы обратился к Верховину со следующим вопросом:

— На каком языке стороны вели переговоры?

— На английском, — ответил Верховин.

— Откуда вы знаете английский язык, Верховин? — спросил судья.

— Если вы, господин судья, поработали бы, как я, пять лет в пенсильванских угольных копях, вы тоже умели бы говорить по-английски, — ответил Верховин, подмигивая Липоту Вадасу.

Мадам Шейнер и Севелла и на этот раз оказались невиновными.

Когда началось дело о продаже леса, мы еще жили в Уйпеште. Последний раз оно слушалось, когда я в Пеште сдавал экзамены на аттестат зрелости. В последнем акте этой трагикомедии главную роль играл Федор Верховин.

Верховин сколотил себе свидетельской деятельностью немного денег. Денежки эти он с мудрой дальновидностью положил в сберегательную кассу в городе Хуст. План его был такой: как только вклад достигнет определенных размеров, он переедет в Хуст и так же, как мадам Шейнер в Пемете, будет помогать попавшим в беду людям мелкими займами. Верховин был вдовцом. Пока он работал в Америке, его жена и две маленькие дочери умерли с голода. Правда, получая заработную плату, он регулярно, из недели в неделю, посылал семье по три-четыре доллара, вкладывая их в обыкновенные письма, но эти письма с долларами жена Верховина никогда не получала. Было бы трудно установить, в чьих карманах исчезали доллары Верховина во время долгого пути из Пенсильвании в Пемете. Но это неважно. Важно только то, что спустя пять лет, вернувшись в Пемете, Верховин напрасно разыскивал свою семью, — никто не мог ему даже сказать, где находится могила его жены и двух детей. С тех пор Верховин жил один. Работая в лесу, он не очень ощущал свое одиночество. Когда же три года тому назад сделался шабесгоем, то почувствовал, что жить человеку одному нехорошо. А с тех пор как его вклад в Хусте стал расти, он часто мечтал по ночам о жене. Не о своей покойной жене, а об еврейской девушке, с красными, как огонь, губами, черными глазами и кудрявыми волосами. Это была не какая-нибудь определенная еврейская девушка, но воображаемая молодая еврейка, у которой были такие губы, глаза и волосы, какие он желал, и которая была так же умна и добра, как мадам Шейнер. Он решил, скопив в Хусте достаточно денег, разыскать такую еврейку и жениться на ней. Благодетелем Хуста будет не он сам, а его жена. Жена будет заниматься делами, давать взаймы деньги и получать их обратно, ходить по судам. Сам же он, Верховин, которого тогда все станут называть господином Верховиным, будет сидеть в собственном доме с жестяной крышей и держать у себя, хотя его религия и не запрещает работать по субботам, шабесгоя и командовать им.

Пока что Верховин жил в такой же нищете, как и другие лесные рабочие, которые не выделялись из общей массы ни в качестве шабесгоев, ни в качестве свидетелей. Ел он овсяный хлеб, лук, кашу из кукурузы. Разрешил себе только одну роскошь. Еще в детстве он видел в Марамарош-Сигете венгерского господина, который носил высокие, выше колен, желтые сапоги. Почему-то эти желтые сапоги произвели на него гораздо большее впечатление, чем океанские пароходы и нью-йоркские небоскребы. В глазах Верховина верхом человеческого счастья было иметь такие, выше колен, желтые сапоги. Как простой лесной рабочий, он не мог даже надеяться приобрести когда-либо такие сапоги. Как шабесгой, он часто подумывал о них, да и то впустую. Но после приговора по первому лесному процессу, когда Верховин впервые положил деньги в сберегательную кассу, в нем началась внутренняя борьба между практическим чутьем и детской мечтой. После приговора по второму процессу победила мечта детства — желтые сапоги выше колен. У лучшего марамарош-сигетского сапожника, Лайоша Чисара, Верховин купил самую красивую пару желтых сапог, которые ему, человеку низкого роста, закрывали даже бедра так, что мешали ходить. Вернее, мешали бы, если бы Верховин купил эти сапоги для того, чтобы их носить. Но об этом он даже не мечтал. Он связал шпагатом левое ушко одного сапога с правым ушком другого, вбил в стену своей хижины большой крюк, который утащил со склада, и на этот крюк повесил связанные вместе сапоги так, что они упирались носками в висящую в углу икону. Когда Верховин молился перед иконой, он всегда видел перед собой олицетворенную мечту своего детства. И думал о том, что, если сапоги стали действительностью, почему же не может стать действительностью и та еврейская девушка с красными губами, черными глазами и кудрявыми волосами, которой он предназначил роль благодетельницы Хуста?