Костер Монсегюра. История альбигойских крестовых походов - Зоя Ольденбург

Из сетований графа можно заключить, что кипучая деятельность монахов породила крупное недовольство, что, кстати, доказывает, что она достигала цели. Папа для виду порекомендовал инквизиторам действовать мягче и в письме попросил легата Этьена де Бюрнена и епископов вмешиваться, если возникнет необходимость защитить невиновных, однако непохоже, чтобы отеческие увещания Григория IX хоть сколько-нибудь умерили инквизиторский пыл. Напротив, и в Тулузе, и в Кэрси нарастали волнения.

Тем временем в Тулузе у инквизиторов объявился неожиданный противник в лице некоего Жана Тиссейре, обитателя пригорода. Он ходил по городу и собирал толпу такими речами: «Господа, выслушайте меня. Я вовсе не еретик: у меня есть жена и я с ней сплю, у меня есть дети, я ем мясо, я лгу и клянусь, и я добрый христианин. Не верьте ни единому слову того, кто скажет вам, что я не верю в Бога. Меня упрекают в том, в чем могут с таким же успехом обвинить и вас, потому что эти негодяи хотят извести честных людей, чтобы их хозяин мог завладеть городом»[156]. Эти обличительные речи, разумеется, привлекли внимание инквизиторов, которые приказали арестовать Тиссейре и приговорили к сожжению, невзирая на его уверения в добром христианстве и католичестве. Когда пристав Дюран де Сен-Бар собрался привести приговор в исполнение, народ взбунтовался, и толпа выразила монахам и судебному исполнителю столь шумный протест, что приговоренного пришлось снова водворить в тюрьму. Однако гнев тулузских горожан не утихал, они требовали освободить Тиссейре и намеревались снести дом доминиканцев, которые обвиняют в ереси честных женатых людей.

Вполне возможно, что речи Тиссейре вовсе не звучали еретически, и его поступок был продиктован бескорыстным возмущением инквизиторскими безобразиями. Патриот, с болью наблюдавший, как «эти негодяи» хотят сдать город своему хозяину, наверняка симпатизировал еретикам из ненависти к Церкви, как и большинство простых людей. В истории этого мученика за свободу Тулузы есть одно очень важное обстоятельство: в тюрьме он повстречался с совершенными, арестованными по приказу лаваурского баиля Г. Денанса, принял их веру, причем с такой страстью, что его удостоили consolamentum, и, несмотря на все заклинания епископа, торжественно подтвердил свою принадлежность к катарской Церкви и желание разделить участь совершенных. Его сожгли вместе с ними. «Все, кто раньше его поддерживал, – пишет Г. Пелиссон, – теперь в смятении осуждали и проклинали[157]. Все это указывает на то, что его не считали еретиком.

Если сторонники Тиссейре пришли в смятение, то инквизиторы и подавно. Добровольное мученичество Жана Тиссейре повисло на них тяжким грузом, ибо казнили они сомнительного еретика. Если среди тулузцев и не нашлось желающих последовать примеру Тиссейре, то его поступок пробудил во многих горячую симпатию к вере катаров: ведь всем было известно, что этот человек даже не считался верующим, и все-таки принял религию чистых как раз в тот момент, когда это наверняка грозило ему смертью. Он стал очень популярен не только среди катаров, но и среди католиков, преданных своему графу и осуждающих не столько доктрину Церкви, сколько ее политику.

В течение двух лет благодаря Г. Арно и П. Селиа в Тулузе и во всем графстве царил настоящий террор: страх преследований порождал такое количество доносов, что доминиканцы не справлялись с допросами и вызывали на подмогу Младших братьев (францисканцев) и городских кюре. Обычно это случалось после проповедей, в которых инквизиторы объявляли «время прощения» – от восьми до пятнадцати дней – для тех, кто сразу явится исповедаться в грехах. Тех, кто не являлся, доминиканцы с помощью пристава арестовывали и сажали в тюрьму. Как правило, эти свидетельские показания в основном касались давно минувших дней, однако мы знаем, что полное отпущение грехов давалось лишь тем, кто мог помочь арестовать совершенного или скомпрометировать верующего.

Большинству свидетелей, давших показания, назначали каноническое покаяние – несение креста, штраф и паломничество. Тюрьма их миновала, но они оставались все время под угрозой повторного вызова и осуждения, поскольку приговор инквизиции никогда не был окончательным, за исключением, разумеется, смертных приговоров.

После святой пятницы 1235 года в Тулузе существовала главная инквизиция с добровольными массовыми явками и арестами. Один из горожан, Г. Думанж, не явился в положенное время, его схватили и пригрозили убить. Свободу он обрел только после того, как сам проводил аббата из Сен-Сернена и пристава в Кассе, где ему было известно убежище десяти совершенных. Троим из них удалось скрыться, остальных судили и сожгли.

В Кэрси Пьер Селиа и Гильом Арно отправились вместе и провели несколько посмертных процессов над еретиками в Кагоре, где эксгумировали и сожгли множество трупов. В Муассаке, по всей видимости, администрация была настроена весьма прокатолически, поскольку там инквизиторы сокрушили ересь тем, что сожгли двести десять человек. Ужас населения перед этим чудовищным костром был так велик, что единственного обвиняемого, которому удалось бежать, спрятали в своей обители священники из Бельперша, переодев его монахом. Впоследствии монастыри неоднократно становились убежищами для еретиков, поскольку не все монашеские ордена разделяли жестокость доминиканцев. Непрерывные протесты графа заставляли папу время от времени удалять инквизиторов из Тулузы, и тогда они сосредоточивались на Кэрси. Если в Муассаке успех был полным (сожжение двухсот десяти человек даже по тем временам являлось событием уникальным), то из Кагора на папу посыпались жалобы, все до единой сообщавшие о неверном ведении процессов новыми судьями. Для успокоения умов папа откомандировал к двум доминиканцам монаха-францисканца, Этьена де Сен-Тибери, который ничего не изменил. Из Кэрси П. Селиа и Г. Арно вернулись в Тулузу, где, благодаря присутствию графа и внушительной власти консулов, очень окрепла оппозиция.

4 августа 1235 года, в день святого Доминика (это было первое празднование, поскольку святого всего несколько месяцев как канонизировали), во всех церквях Тулузы, особенно в доминиканских, служили торжественные мессы, прославляя нового святого. Этот день ознаменовался трагическим событием, которое доминиканцы не преминули приписать заслугам своего основателя. В тот момент, когда Раймон дю Фога после мессы мыл руки, чтобы отправиться в трапезную, ему сообщили, что знатная дама, жившая в соседнем доме на улице Сухого Вяза, приняла consolamentum. Потрясенный этой новостью, епископ, в сопровождении монастырского приора и нескольких монахов, отправился по указанному адресу.

Престарелая дама приходилась тещей Пейтави Борсье, известному как верующий катар и выполнявшему функции связного. После какого-то несчастного случая она была в тяжелом состоянии, при смерти, плохо отдавала себе отчет в том, что происходит, и, когда ей сказали, что ее пришел навестить господин епископ, решила, что речь идет о епископе-катаре. Раймон дю Фога не стал ее разуверять, наоборот, постарался продлить двусмысленную ситуацию и постепенно выспросил у умирающей существо доктрины катаров. Продолжая предательскую беседу, он дошел до того, что стал убеждать несчастную твердо держаться ее веры, ибо, сказал он, «под страхом смерти не должны вы исповедовать ничего, во что не верите твердо и всем сердцем». И когда старуха ответила, что незачем жить, если не держаться стойко своей веры, епископ открыл, кто он есть на самом деле, объявил ее еретичкой и стал уговаривать перейти в католичество. Умирающая ужаснулась, но не испугалась и «продолжала упорствовать в своих заблуждениях». Эта сцена происходила при многих свидетелях, в числе которых был и рассказчик.

Убедившись в том, что обратить больную невозможно, епископ велел позвать пристава, и после краткой судебной процедуры престарелую даму прямо с кроватью отнесли на костер, поскольку передвигаться сама она не могла. «Как только с этим покончили, – пишет Г. Пелиссон, – епископ и священники снова отправились в трапезную, где с удовольствием принялись за еду, возблагодарив Господа и святого Доминика»[158].

Этот рассказ вполне мог бы сойти за клевету, сочиненную недругами инквизиции, однако доминиканцу Г. Пелиссону не было никакого резона его сочинять, хотя в нем все так странно, что напоминает бред сумасшедшего. Его никак нельзя объяснить жестокостью нравов эпохи, да и главный герой здесь все-таки епископ, а не разбойник. Фанатизм сам по себе тоже не объясняет подобное неистовство по отношению к старой беспомощной женщине. Могли бы дать ей спокойно умереть, а потом уже сжечь. Но что поражает больше всего, так это комедия, разыгранная Раймоном дю Фога перед приором и доминиканцами, ставшими вольными или невольными ее соучастниками, комедия, явно не вяжущаяся с епископским достоинством и ставящая его на одну доску с соглядатаями. Тем не менее рассказчик хвалит епископа за оперативность и нимало не лжет, повествуя о том, как церковники «радостно» отправились в трапезную поглощать ужин, прерванный по воле провидения. Духовенство повело себя как воинствующее братство, этакий легальный Ку-Клукс-Клан, затравленный, преследуемый, но стремящийся к господству любыми средствами. В ту эпоху доминиканская партия очень напоминала подобное братство, и не случайно именно доминиканцам, а не любому другому ордену было доверено дело инквизиции. И все протесты и жалобы графа и консулов не случайно в первую очередь визировали доминиканцы.