Возвращение в Панджруд - Андрей Волос

Каждый из них за спиной каждого упивался беспощадным разбором и нелицеприятной критикой чужих писаний. Критика была справедливой, и оставалось лишь пожалеть, что в собственных произведениях они таких же (а то и худших) огрехов и нелепиц не замечают. Это было свойственно всем без исключения. Однажды Джафар подумал, что и сам он мог быть бездарем, но и тогда собственные стихи нравились бы ему так же, как нравятся сейчас; и тогда бы он, написав свежее стихотворение, целый день затем повторял бы его, отыскивая все новые и новые изюминки, удачные обороты, красивые рифмы, — как делает это сейчас, когда его стихи вызывают всеобщее восхищение... Поэт слепнет, когда смотрит на созданные им строки. Да, стихи нашептывают дэвы, которые подслушали, а затем переврали разговоры ангелов; и неважно, складно ли дэвы шепчут, нелепицы ли бормочут, — человеку, обратившему к ним ухо, их бормотания в любом случае кажутся прекрасными.

Но — слава Аллаху! — все в мире устроено разумно, и деятельность поэтов при дворе тоже устраивалась самым чудесным образом: никто из царедворцев не понимал в стихах и на воробьиный хвост, а потому ценилась лишь гиперболичность восхвалений: тот, кто добивался на этом поприще лучших результатов (пусть и нелепых с точки зрения стихотворчества), получал награду.

— Видишь, как странно, — часто толковал Джафар Юсуфу. — Никому из них стихи не нужны. Никто из них не знает того высокого полета духа, который заставляет нас перебирать слова в тщетном усилии выразить самое себя. Эмир Фарнуш думает только о том, как бы ему залезть на бухарский престол. Еще он беспрестанно размышляет, кто из его приближенных может втайне претендовать на его собственный трон — самаркандский. Приближенные и слуги тоже бесконечно двигают в своих изощренных умах шахматные фигуры, олицетворяющие их пособников и соперников. Что, если пожертвовать этой пешкой? Нельзя ли будет затем сожрать коня? И как увернуться вон от того слона, что вчера нашептал эмиру обо мне какие-то гадости?..

— Шахматы? — задумчиво переспросил Муради. — Скорее мешок с кобрами...

— Неважно, не в этом дело. Важно то, что несмотря на их сосредоточенность на предметах самых практических, низменных, наше возвышенное слово все-таки находит отклик в их душах.

— С чего ты взял?

— С того, что иначе нас бы поперли взашей. Но нас не прут, напротив: мы пользуемся невиданной благосклонностью эмира и его приближенных. Почему? Потому что их души все-таки живы, как ни трудно это вообразить. Лукавый ум говорит им: вот лучший поэт — который сравнил эмира Фарнуша с тысячей верблюдов. (Заметь, что, если бы автор сравнил эмира с одним верблюдом, тот бы, полагаю, разгневался.) Пусть рифма в его стихах плоха, пусть метр хромает и спотыкается, пусть того, кто вздумает прочесть их вслух, подстерегает опасность сломать язык. Пусть так, и все же тот, кто нашел такое сравнение, заслуживает похвалы и награды. Тысяча верблюдов! Сравнение — великолепно!..

— Гм!..

— Так говорит их ум, — отмахнувшись, воодушевленно продолжал Джафар. — Но что говорит их душа? Их душа в это время молчит. Или стонет. Или даже рыдает, но в силу своей тупости и глухоты они не слышат ее отчаянных воплей... Зато когда поэт, сравнивший эмира с верблюдами, наконец-то замолкает и вперед выступает кто-нибудь из нас, душа их неожиданно оживает. Конечно, они не разбирают толком ее пения, как только что были глухи к ее стону. Но все же чувствуют что-то приятное... что-то радостное. Ведь слова льются, как вода в ручье, журча и переливаясь, нежно лепечут — будто листва чинары в весенний день, когда каждое дуновение ветра рождает ее сладкий голос, и ты вспоминаешь все самое хорошее, все самое славное в твоей нелепой жизни, и веришь, что она еще может исправиться. И вот они слушают нас, их ум удивляется: как же так?! ведь эти поэты не сравнивают эмира с верблюдами! чем же тогда они хороши?! А душа нашептывает: забудь, забудь о верблюдах! дело не в верблюдах! знай: вот они, вот лучшие поэты твоего двора. Так дай же невиданную награду им, поющим так сладко, так нежно, так весело — точь-в-точь как чинара под весенним ветром!..

Ануш

Денег в ту пору хватало, дворцовые обязанности отнимали не много времени (кое-какими из них он, в силу благосклонности эмира, даже позволял себе поступиться), и, коли глянуть со стороны, Джафар вел праздную жизнь всем известного в Самарканде гуляки. Главными ее приметами являлись кабаки, по которым он шатался в компании трех-четырех таких же весельчаков (не все они были поэтами); ласковые, говорливые торговцы женщинами, вечно норовившие подсунуть лежалый товар; а также время от времени поставляемые ими юные тюрчанки с грудями маленькими и твердыми, как гранатовые плоды. Все это было таким же, как у всех самаркандских кутил и бездельников, и Джафар был бы в целом неотличим от них, если бы не лист бумаги, всегда заткнутый за пояс, и кусочек мягкого угля, непременно лежавший в кошельке. В самую неожиданную, а то и неподходящую минуту он мог схватиться за то и другое, чтобы набросать несколько строк: давно уж знал, что на память полагаться нельзя, как нельзя упускать минуту удачи: хмель пройдет, изнеможенная раскосая опустит голову на твою грудь и задремлет, и сам уснешь, а когда проснешься, то, что мелькнуло, поразив свежестью и музыкой, уже никогда не вспомнится точно, будет маячить перед глазами неразгаданным призраком, мучить досадой и сожалением, что не записал сразу, как открылось...

Время шло. Он купил хороший дом в дорогом районе города, Муслим с важностью возглавил небольшой отряд слуг, четырежды приезжали гонцы из Панджруда с богатыми, по деревенским понятиям, подарками и робким вопросом от старого дихкана Хакима: не собирается ли внук этой весной заглянуть к ним? Говорят, он стал большим человеком... эмир приблизил его... стихи с лакабом “Рудаки” разлетаются как птицы по всему Мавераннахру... все в Панджруде гордятся им, все знают, что внук старого Хакима стал таким знаменитым поэтом!.. все понимают, как он занят, какие важные дела держит в руках... так не приедет ли Джафар этой весной хотя бы на пару деньков?

Гонцы возвращались в Панджруд, везя обещание вот-вот нагрянуть и подарки, богатые даже на вкус дворцового ценителя.

Пятый гонец принес черную весть: Хаким, да встанут его стопы прочно на землю рая, покинул этот мир.

Джафар напился сам, напоил Муслима, они сидели во дворе под виноградными лозами, слуги, испуганные неожиданным для них актом слияния душ хозяина и управителя, носили блюда и вино, Джафар говорил, что предал старика, что ему стыдно и горько — за все эти годы ни разу не смог выбраться, чтобы обнять, признаться в любви... Плакал, сам не зная, что оплакивает — старого ли Хакима, детство ли свое, юность?..