Новые записки следователя - Лев Романович Шейнин

такие работники постепенно впадали в состояние морального отупения и душевной опустошенности. Это, в свою очередь, порождало в них черствость, огульную подозрительность, формализм и даже иногда жестокость.

Характерно, что все это рано или поздно мстит за себя. Такие люди, как правило, всегда неполноценны и глубоко несчастны даже в своей семейной жизни. Ограниченны и односторонни их наблюдения и выводы, примитивны и грубы методы их работы, беспомощна их следственная интуиция, а способность проникновения в тайники человеческой души ничтожна. В этом смысле «душевная недостаточность» – не менее опасное заболевание, чем известная медицине «сердечная недостаточность». А первое заболевание в отличие от второго уже опасно не только для больного, но и для его окружающих, учитывая, что этот «больной» в той или иной мере решает человеческие судьбы.

Другая категория криминалистов отличается тем, что нелегкая их профессия и все, что с ней связано, не только не подрывают их веры в человека, а, напротив, укрепляют ее. Да, как это ни покажется странным на первый взгляд, именно возможность повседневно наблюдать психологию правонарушителей, людей, оказавшихся по тем или иным причинам на дне жизни, возможность наблюдать их падения и драмы, их отчаяние и надежды, их страдания и мечты приводит таких криминалистов к глубочайшей уверенности в том, что в каждом человеке, за редкими исключениями, жива хотя и глубоко запрятанная и еле тлеющая искра подлинной человечности, которая, если ее заметить и поддержать, может вспыхнуть ярким очистительным пламенем.

Подавляющим большинством так называемых судебных ошибок общество обязано криминалистам первой категории, которые, ко всему прочему, еще обычно отличаются удивительной самоуверенностью и апломбом. Горькая евангельская формула «Где суд, там и осуждение» относится как раз к таким следователям, прокурорам и судьям, которые чересчур поспешны в своих заключениях и выводах и чересчур уверены в их непогрешимости.

4

…Получив записку о том, что меня давно уже ждет доцент Прохоров, я решил выслушать его, не отправляя Мишку, а потом продолжить разговор с последним. Я считал, что присутствие Мишки никак не может помешать разговору с доцентом Прохоровым.

– Здравствуйте, садитесь, пожалуйста, – сказал я доценту, когда он вошел в кабинет. – Я вас слушаю.

Доцент, высокий, упитанный, очень благообразный на вид человек лет тридцати, в золотых очках, подчеркивающих свежесть его румяных, холеных щек с модными усиками, ослепительно улыбнулся, сел, а потом, глядя на меня прозрачными, голубыми, ясными глазами, тихо произнес:

– Я хотел бы… гм… Если позволите, так сказать, конфидентно…

И он выразительно повел взглядом в сторону Мишки, которого, надо полагать, принял за сотрудника отдела, поскольку в комнате не было конвоира, и Мишка сидел рядом со мной.

– У вас что-либо секретное? – спросил я, мысленно отметив резанувшие меня слова «если позволите» и «конфидентно».

– О нет, ни в коей мере! – протянул доцент. – Дело мое, хаха, если можно считать его делом, носит чисто личный характер, и, если вы считаете нужным, я не возражаю против присутствия вашего сотрудника… Тем более что, как я надеюсь, вы потом поручите именно ему проверку моей жалобы… Дело это важно для меня, но оно не таково по своему характеру, чтобы я претендовал на личное ваше участие в таковой проверке…

В глазах Мишки, услышавшего, что он зачислен в сотрудники отдела, запрыгали веселые огоньки.

– Это не наш сотрудник, – уточнил я. – Но он не помешает разговору. Итак, я вас слушаю.

Доцент сразу сделал – именно сделал – многозначительное лицо; достав белый, туго накрахмаленный, аккуратно сложенный платок, отер им совершенно сухой лоб (что, судя по всему, должно было продемонстрировать глубокое душевное волнение), потом вновь аккуратно сложил платок и скорбно произнес:

– Вот впервые в жизни довелось побывать в прокуратуре!.. Да еще в следственном отделе…

– Может быть, перейдем к делу? – спросил я.

– Да-да, конечно… Но сначала, с вашего позволения, я хотел бы коротко сказать о себе… Для общего впечатления…

– Пожалуйста, – произнес я, подумав, что «общее впечатление» он уже произвел.

– Перед вами, если вам угодно знать, научный работник, кандидат экономических наук, а в недалеком будущем, можете не сомневаться, доктор наук. Я уже заканчиваю диссертацию. Следовательно, пока еще доцент, но скоро – профессор. Как видите, в этом смысле не могу пожаловаться на судьбу…

– А в каком смысле вы на нее жалуетесь?

– В семейном, к сожалению, в семейном… Впрочем, как говорят французы, се ля ви – такова жизнь…

И он скорбно опустил очи и сделал выразительную паузу. Я терпеливо выжидал.

– Конечно, дело, по которому я решился вас обеспокоить (он сказал именно «обеспокоить»), может показаться вам мелким и даже недостойным, так сказать, вашего внимания, но для меня как деятеля науки оно весьма драматично, смею заметить…

– Нельзя ли ближе к делу, – сказал я, уже понимая, что «деятель науки» – мастер поговорить и намерен пленить меня своим красноречием.

– Дело алиментное, – ответил доцент. – Тем не менее, и однако, оно, позволю себе утверждать…

– Алиментные дела относятся к компетенции гражданского отдела, и вы напрасно…

– Одну минуту, – перебил он меня. – Оно вначале было только алиментным, и им действительно занимался гражданский отдел. Но потом, как это ни парадоксально, суд вынес определение о возбуждении против меня уголовного преследования.

– В связи с уклонением от платежа алиментов?

– Да, но это абсолютный нонсенс!.. И суд не вникнул в нюансы дела…

– Определение суда и все документы при вас?

– Разумеется.

– Покажите, пожалуйста.

Доцент достал из портфеля толстую кипу бумаг и протянул мне. Я стал знакомиться с определением суда, копиями кассационных жалоб, всевозможными справками и письмами. Признаться, поначалу я читал все эти бумаги без особого интереса, но потом увлекся – передо мной были человеческие документы, разительные по своей необычности! Суть довольно ясного и довольно противного дела Прохорова сводилась к следующему.

Мать Прохорова, рано овдовевшая, работала уборщицей на одном из заводов Свердловской области. Прохоров был ее единственным сыном. Выбиваясь из сил, эта женщина посвятила ему всю свою жизнь, стремясь во что бы то ни стало «вывести его в люди». Он закончил среднюю школу, а потом уехал в Москву продолжать образование. Получая студенческую стипендию, Прохоров часто писал матери с просьбой «прислать деньжонок». Мать, отказывая себе во всем, посылала. Для этого ей приходилось работать сверхурочно, брать в стирку белье и мыть в клубе полы.

Окончив институт, Прохоров остался в аспирантуре, потом защитил кандидатскую диссертацию и получил звание доцента. Теперь он уже много зарабатывал и матери писать перестал.

Отчаявшись получить ответ на свои письма, старушка получила на заводе отпуск и приехала в Москву. Тут она убедилась, что сын действительно «вышел в люди». У него была прекрасная, хорошо обставленная комната, собственная машина, много костюмов.

– Что это вы, мамаша, на старости лет вздумали по железным дорогам таскаться? – спросил ее сын. – Право, не по возрасту… Да и лишние расходы к тому же…

Этот человек больше всего на свете боялся «лишних расходов». Через два дня после приезда матери в Москву он отправил ее обратно, купив ей билет в бесплацкартном вагоне и дав сто рублей на дорогу.

– Езжайте, мамаша, с богом, как говаривали в старину, – сказал он. – В гостях хорошо, а дома лучше. Да и мне некогда вами заниматься… И подпишите вот эту расписочку…

И он протянул ей заранее заготовленную расписку, в которой значилась «полностью полученной» и сотня, данная матери на дорогу, и стоимость железнодорожного билета, и даже «расходы на питание», понесенные за те два дня, что мать у него жила.

Старушка заплакала. В отличие от сына она не имела того кругозора, который дают высшее образование и ученая степень. Но он в отличие от нее не имел даже низшего представления о человеческой совести и морали.

Вернувшись на завод, старушка сначала отмалчивалась в ответ на расспросы соседей, как ее встретил сынок, а потом, не выдержала, захворала.

Уже позже, когда ей пришлось оставить работу, соседи сообщили в завком о ее бедственном положении. Но мать есть мать: когда к ней пришли из завкома и стали спрашивать, как ей живется, она ответила, что ни в чем не нуждается, так как ей помогает сын…

Но соседи знали, что это не так. И они снова пошли в завком.

Тогда по инициативе завкома и возникло гражданское дело об алиментах. Прохоров вместо платежа