Современная болгарская повесть - Стефан Дичев

— Ну, это так… А потом что?

— Потом — спускай шлюпку… Кто хочет — пожалуйста, кто нет — скатертью дорога! Курс — к берегу… в горы… А в горах сейчас много таких людей, как мы. Понятное дело.

Жельо догадывался, особенно в последнее время, что Дичо думает так же, как и он, и сейчас, когда убедился в этом, он и обрадовался и испугался.

— Страшно, — признался он.

— Кто говорит, что не страшно? О жизни идет речь.

Разговаривая так, они видели Илийчо, который слонялся взад-вперед у планшера, губы его шевелились, будто он читал молитву.

Вдруг Илийчо вздрогнул.

— Подводная лодка! — прошептал он, но этот исполненный ужаса шепот услышали все.

Затем уже истерически закричал:

— Братцы, подводная лодка!

Палуба бросила всех к планшеру, откуда взволнованный Илийчо указывал на море.

— Там! — задыхаясь, закричал он. — Там! Черное, круглое…

Но «там» была только вода.

Дикая ярость охватила всех — этот человек заставил их сердца замереть от страха.

— Протри глаза, дурень! Может, ты это видел? — Теохари поднес кулак к исказившемуся лицу Илийчо.

И в этот момент все увидели торпеду…

Много лет спустя Жельо рассказывал об этих трагических минутах:

«…Торпеда была похожа на большой челнок — бежит себе по воде и тащит за собой пену… Оцепенели мы.

Все бросились к шлюпкам! „Торпеда! Торпеда!“ — кричат. С бака кричат: „Торпеда!“ Немцы спереди, и те: „Торпеда!“ У трапа сбились в кучу — живое месиво, салаги, лезем, давим, материмся — наконец, задохнувшиеся, втиснулись наверх.

Корабль идет, а шлюпка на своем месте, привязана к шлюпбалке.

И что же оказывается? Торпеда прошла сзади и скрылась вдали. Перед нами море, залитое луной, пустое море, но в каждой тени — смерть притаилась!

И тут выскочила вторая торпеда! Чисто рыба, что ночью играет, выпрыгивая вдруг из воды, так и она. И прямо на нас!.. Поняли мы, обречены, приготовились к смерти, но — как видишь!.. Спешит эта торпеда к нам, и на каждого будто дуло наставлено. Закрыть бы глаза и не видеть смерти!.. Так уж случилось, что многие не выдержали, бросились за борт. Я же вцепился в шлюпку — надо было, почувствовал, схватиться за что-нибудь… Торпеда ударила точно туда, где были немцы: они сгрудились на передней палубе, что-то кричали и показывали в сторону шлюпки. Стоило торпеде коснуться борта, сверкнул свет, как при коротком замыкании, хлестнул взрыв, море ахнуло, и „Хемус“ остановился… Взрывной волной меня толкнуло в грудь, оторвало от балки, руки я разжал помимо своей воли… и понесло меня на ящик для поясов… (я как раз чинил его в этот день и думать не гадал, что разобьюсь об него); я успел прикрыть рукой спину, чтобы не перебило позвоночник. Пячусь я этак задом и вижу: немцы летят по воздуху, как перья на ветру, и переворачиваются так неспешно — кто вверх ногами, кто головой, кто боком… И все больше падают в воду… Долго падали, медленно… Я слышал и голоса их — словно издалека слышал, глухие, протяжные. А они звали на помощь!.. Сверху сполз ящик со снарядами и тяжело плюхнулся в воду. Поглядел я по сторонам — луна совсем низко опустилась и все спускалась, словно торопилась уйти… Поднял голову — бака спереди нет уже, ничего нет! Корабль узнать нельзя — вода плещет об обшивку палубы. Корма встала дыбом, и клетка с быком видна в небе, как на экране. Бык бьется в ней и ревет, будто с него с живого кожу сдирают, ноги застряли в решетке.

Пришел я в себя, слышу — пар свистит, будто огромная шина лопнула… И кто-то кричит во всю глотку:

— Сюда! Сюда!

Бросился я на тот голос, а там ведь другая шлюпка была. Ту, на которую мы надеялись, разорвало, от нее и щепки не осталось… А в эту забрался помощник капитана. „Сюда, — кричит, — сюда!“ Сам по в себе и не знает, за что браться, знай кричит. Все спешат втиснуться в шлюпку — кто карабкается по шлюпбалкам, кто уцепился за борта, — а она раскачивается, как колокол… Понимают, что без шлюпки не спастись, но никому не приходит в голову, что шлюпка сама-то не спустится.

И тут кто-то крикнул, да зло:

— Люлюшев, вниз!

Это был капитан. Рука в кармане (пистолет, видно, держал), а на лбу — кровь. Ударило при взрыве.

— Вниз! — кричит. — Позор, Люлюшев! Позор!

Люлюшев (приказ!) стал спускаться спиной. Он слезает, а другие карабкаются — неразбериха. Бестолковщина! Полный хаос.

Тут мы с Дичо вдруг встретились взглядами — и поняли мы друг друга: он схватил один конец лебедки, я — второй. Рукоятки и катушки заржавели, дергаем — не поддаются. Схватил я какой-то болт — и бац, бац, — катушка тронулась…

— Никому не садиться в шлюпку, — кричу, — пока не спустим на воду!

Капитан стоял около меня — я видел его тень, а при этих моих словах он отступил, исчез…

Все во мне болит от напряжения, бью, толкаю, а вокруг кричат: „Давай, Жельо!“, „Давай, Дичо!“

А тут и Роземиш подоспел. Очки свои он потерял, бредет, вытянув перед собой руки, ничего не видит, как будто играет в жмурки.

— Герр комендант, — кричит, — герр комендант!

Наталкивается на спины матросов, тычется, а кто его пропустит к шлюпке? Катушка с моей стороны поддалась быстрее, трос размотался, и шлюпка боком повисла над водой, как большая рыба, и все бросились к ней. Гвалт, ругань, толкотня! Толпа вдруг откачнулась назад и оттолкнула Роземишку. Он зашатался, пояс его зацепился за какой-то крючок, и пузан сорвался в воду… Только один раз и успел крикнуть: „Помогите!“ — и был таков… Но не до Роземишки было… Всяк спешил сигануть в шлюпку, потому что вода уже заглатывала корабль, как удав кролика.

И вот тут-то появился Шульц с пистолетом в руке… За ним пять-шесть немцев — с карабинами, будто прибежали издалека.

— Стой! — кричит Шульц и размахивает пистолетом. — Стой! — И давай расталкивать людей, чтобы захватить шлюпку… У меня даже в глазах потемнело. Замахнулся болтом, только Дичо опередил меня: ударил его по шее, словно вдвое сложил. Шульц согнулся в коленях, но, прежде чем свалиться в воду, вытянул руку, и тут Дичо успел — выбил пистолет… Немцы побросали карабины, перепугались насмерть. В шлюпку просятся!

Смотрю, а капитана нет нигде. Старший вестовой на его месте.

— Братцы, — кричит, — не оставляйте меня!

Все шушукался с капитаном, а теперь вспомнил — „братцы“!

— Все в шлюпку! — кричу.

И давай все прыгать, словно из окна горящего дома… Море закипело от тел… За кораблем тянутся обломки. „Дичо! — кричу. — Теохари! Весла!“

Немцам показал вперед пробраться — смирные, сразу подчинились… И Люлюшев там очутился, хотя никто его не приглашал…

— Давай теперь, салаги! Давай!

Взялись за весла. Мы налегаем, а люди все подплывают к шлюпке, карабкаются… Жмем, а лодка не отрывается от корабля. Где тут понять, что случилось? Корабль у нас на глазах уходит под воду — быстро-быстро, а шлюпка не отцепляется!.. „Давай! Давай!“ — кричу уже сквозь слезы. И изо всех сил налегаю на весла. И все налегают… Наконец чуть оттолкнулись, еще немножко… А от „Хемуса“ уже остался один кусок — мостик да корма, вздыбившаяся в небо, и там, в клетке, бык ревет истошно… Разве тут до быка… Кое-как избежали смерти; корабль опустился, и вода поглотила рев быка… а на том месте, где был корабль, море забулькало как-то жалобно, и вокруг стало просторно-пусто и жутко…

Повернули мы назад — посмотреть, нет ли кого в живых… Сделали круг над этой могилой, расталкивая ящики, доски, трупы — множество трупов…

Я сложил ладони рупором.

— О-го-го-о-о! Э-э-эй! — кричу, слезы текут, голос оседает…

Все живые молчали и плакали…

— Лю-ю-ю-ди-и-и! — зову.

Но море молчит. Нечего ему нам больше сказать.

Сел я на место, снова налегли на весла… Нужно было засветло пристать к берегу и бежать… Как мы гребли! Вперед, будто живот схватило, потом отбрасываешься назад со всей мочи, словно падаешь на спину. Раз-два! Раз-два! Раз-два!

Гребем и плачем… А почему плачем? Чему это поможет?

Уже спустя некоторое время кто-то хватился капитана.

„Он застрелился, — сказал Теохари. — Вошел на мостик, отвернулся к стене и застрелился…“

— Салаги, — кричу я. — Давайте теперь… Давайте…

Я верил, что впереди нас ждет жизнь…»

Иван Остриков

ГРАНИЦЫ ЛЮБВИ

Иван Остриков. ГРАНИЦИТЕ НА ЛЮБОВТА. София, 1970. Перевод Л. Тарасовой.

1

Моя дочка привыкла к тому, что после работы я отправляюсь с ней гулять. В этом районе мы поселились недавно, и пятилетний человечек еще не успел найти подходящих приятелей и приятельниц.