Сломанный меч - Толеген Касымбеков

нем, свалится и нос себе разобьет…

И старые хитрецы довольно заулыбались друг Другу…

…Мадыл между тем места себе не находил. Сколько горя принесло людям убийство Домбу! Мадыла мучила совесть, он не ел, не спал и все думал, думал… Дернула его нелегкая пойти на такое дело! Целый род обложен вирой за смерть Домбу. Что же делать? Пойти и сознаться? Однажды в сумерках он поднялся и пошел, сам не зная куда. Какая-то внутренняя сила толкала его, вела к аилу Абиль-бия. Он подошел к окраине аила; спокойствие и равнодушие ко всему на свете охватили его, он обессиленно опустился на холодную, жесткую от вечернего инея траву.

Луна белая, как молоко. Безмятежный свет заливает уснувшую землю, в мирном сне застыли холмы и горы. Снежные вершины сияют в лунных лучах и, кажется, тихо уплывают в прозрачную синеву небесного моря… Пролетела бесшумная сова. Порыв ветра донес конское ржание, — на холмах, должно быть, дрались табунные жеребцы. Снова все стихло, только пел неподалеку, у источника под яром, свою странную — то веселую, то печальную — песню одинокий козодой, вестник осени, да лаял размеренно-лениво чей-то пес. И снова навалилась на Мадыла тоска.

Абиль-бий со своим гостем в это время прогуливались; ходили не спеша, глядели на небо, разделенное надвое светлой полосой Млечного Пути. Вдруг залились визгливым лаем аильские собаки, — видно, кто-то шел мимо юрт. Вскоре Абиль и советник увидали двоих. Одного Абиль узнал сразу, — это был его джигит, а второй…

— Кто это там? Кто бродит на ночь глядя?

— Брат Сарыбая-соколятника…

Абиль-бий вздрогнул.

— Мадыл? — спросил он голосом злым и испуганным. — Ты откуда взялся?

Вместо ответа Мадыл повалился Абиль-бию в ноги, зарыдал. Старый советник смотрел на Мадыла с тревогой и подозрением.

— Кто это?

— А, бедняк один наш. Вы, почтеннейший, не утруждайте себя, заходите в юрту, я тут пока что с ним разберусь.

Советник ушел. Абиль-бий отвел Мадыла подальше от юрты, резко притянул к себе и, глядя ему прямо в глаза, — он знал, что так лучше разговаривать с тем, кого нужно подчинить своей воле, — сказал:

— Ну? Что случилось, слепец? Что? Разболтал?

— Милостивый бий…

— Пропади ты со своей глупостью! В ноги еще валится! Стой прямо, сын греха! Говори, кому разболтал?

— Никому…

— Проклятый…

— Кому я могу сказать, кроме вас? — Мадыл немного оправился. — Никому я не разболтал. Бий, милостивый бий, возьмите меня и выдайте, измучился я. Если бы я знал, сколько горя принесу людям… Выдайте меня, пусть я один погибну…

— Собачьей смертью умереть бы тебе, дурак! Что ты понимаешь, дурья голова? Ну, выдашь ты себя, скажешь, что ты убил… Думаешь, они казнят тебя и на том успокоятся? Они уничтожат всех нойгутов, сожгут их юрты и пепел по ветру пустят, малые дети станут их добычей! Уж не думаешь ли ты одной своей головой выкупить кровь Домбу? — Абиль-бий рассмеялся. — Нет, дядя хана и ты — не равный обмен! Молчи, молчи и молчи, коли сделал дело!

— Если бы я знал, господи! Горе мне, горе… Позор мне!

— Молчи! — цыкнул Абиль-бий. — Уж не хочешь ли ты сказать, что на преступление тебя толкнул Абиль?

— Нет, нет… я никогда не скажу такого…

Абиль-бий постоял, подумал. Сказал мягче, спокойнее:

— Опомнись. Никто не думал, что так дело обернется. Я уважаю твоего брата Сарыбая. Он хороший человек. Говорят, дочка у него есть?

Мадыл закивал:

— Да, да, единственная.

— Сколько ей?

— Пятнадцатый год.

— Гм, невеста уже… — Абиль хотел было еще что-то прибавить, но удержался и только похлопал Мадыла по плечу. — Возьми себя в руки. Забудь обо всем, кроме благополучия несчастных нойгутов.

Он ушел, а Мадыл, не в силах двинуться с места, долго еще стоял, сгорбившись, похожий в призрачном лунном свете на серый, корявый пень…

Наутро Абиль и советник пришли на сходку с видом успокоенным и довольным. Народу собралось много.

— Люди! — начал Абиль-бий громко и торжественно. — Без воли божьей и муравей не погибнет. Видно, бог так повелел, что нашего Домбу убили здесь, у нас. Хан гневается на нас за это, Надо нам поскорее уладить дело…

— Так говори, как его уладить, бий, чтобы нам по силам было.

— Вот-вот. Как говорится, дай бог, чтобы вол не подох и арба осталась цела. Мы почитаем нашего хан-заду, но не можем не сказать, что виру за своего дядюшку он назначил неслыханную — тысячу коней, тысячу золотых монет! Невеликодушно это, не подобает сану мирзы!

— Насилие!

Абиль-бий метнул в ту сторону, откуда донесся возглас, быстрый взгляд и продолжал:

— А теперь подумайте вот о чем: наше пустое упрямство, наше нежелание пойти ханзаде навстречу нам тоже не к чести. Мы нарушаем обычаи наши. Нрав девицы известен ее отцу с матерью, а положение наших родичей хорошо известно мне. Мы должны дать согласие, коль требует его ханзада. Пусть будет тысяча лошадей, кованых и оседланных, пусть будет тысяча золотых монет.

Твердое слово Абиля ошеломило толпу. Никто не возражал, и сходка, только что волнуемая чувством протеста, упорствующая, возбужденная, стихла, как перегороженный плотиной поток. Старый советник был доволен, — неожиданно быстрым движением кинул он себе за пазуху неизменные четки и поднялся. Дело о вире было закончено.

Где власть — там и насилие. Горцы-кочевники на сей раз крепко почувствовали на себе справедливость такой истины. Лошадей набрать было не так уж трудно, а вот золото, которого многие и в глаза не видали… Скоро потянулись по дорогам на базары вереницы лошадей, навьюченных скарбом поценнее, — пестроткаными коврами, расшитыми кошмами. У каждого каравана был свой глава, с каждым караваном ехал какой-нибудь признанный краснобай и острослов, который рассказывал либо пел о том, какая беда постигла род, и призывал добрых людей помочь в этой беде. И горожане пришли на помощь: раскупали нарасхват нужное и ненужное, развязывали поясные платки, извлекали заветные монеты.

Скоро была собрана вира. Коней согнали к холму, на котором собиралась сходка; пыль столбом подымалась к небу от топота сотен копыт. Оголтелые сипаи носились от табуна к табуну, меняли своих коней на пригнанных, тут же устраивали скачки и, наконец, угомонившись, погнали коней прочь. Кочевники собрались на холме и молча смотрели, как все дальше и дальше от родных мест уходит тысячеголовый табун.

— Грабители!

Кто-то в отчаянии повалился наземь. Люди дрогнули, но никто не двинулся с места, лишь гневом загорелись глаза.

Возле сторожевого камня стояли Абиль-бий, Насриддин-бек, старый советник и несколько аксакалов. Бекназар и еще пятеро джигитов подъехали к ним верхами сквозь расступившуюся толпу.

— Возьми, Насриддин-бек, глядишь и пригодится какую дыру