Наследники - Михаил Алексеев

— Отличников прославляем, товарищ подполковник! — с радостью доложил Ершов, явно рассчитывавший на похвалу.

— Это ты, Андрюша, придумал? — тихо, чтобы не слышали солдаты, спросил Климов.

— Я, товарищ подполковник! — с готовностью подтвердил Ершов. — Ведь здорово, а? Майор Шелушенков одобрил, когда еще был в нашем полку.

— Сегодня же сорвите эту чепуху! — тихо, но твердо сказал обескураженному офицеру Климов. — У вас, Ершов, с Шелушенковым, в общем-то, хорошая была мысль — поднимать на щит отличников. Хорошая, ничего не скажешь! А вышло что? Глупость вышла, злая насмешка над отличниками, вот что!.. Думать, товарищи дорогие, нужно. Полезное это занятие — думать. Уверяю вас! — Перехватив печальный взгляд неукротимого в своей любви к полку Ершова, Климов сразу же подобрел, простодушно улыбнулся и продолжал уже отечески ласково: — Надеюсь, вы уже прочли отчетный доклад Двадцатому съезду?

— Прочел, — ответил малость повеселевший Ершов.

— Ну что?

— Как бы вам сказать?.. Много еще думать над этим нужно.

Пока Климов и Ершов говорили, к ним подошел, неся в пригоршне сорванные бирки, старшина роты.

— Собирайтесь, товарищ Добудько. Я вас довезу до поселка. А ты тоже марш в общежитие! — Замполит строго посмотрел на Ершова.

— Разве его выпроводишь? — пожаловался Добудько. — Вин день и ночь в казарме пропадает. Точно! Беда с ним, товарищ подполковник. Женить, говорю, Андрюшку треба. А то фельдшерица Оленька все глаза проплакала за ним. Влюбив ее в себя, а жениться не хочет…

— Что же это ты? — еще строже посмотрел на возмужавшего «сына полка» замполит. — Смотри у меня, Ершище, а то я сам на ней женюсь.

— Вы ведь женатый! — засмеялся Ершов.

— Так за Мачильского выдадим Ольгу! Видал, какие у него усики да бакенбарды! Он уже давно возле нее увивается. Так что ты, Ерш Сомович, можешь остаться с носом. Учти это! Ну будь здоров!

Глава седьмая

Поход

1

Возвращение Селивана Громоздкина в роту совпало с новым учением. На этот раз подразделения совершали сорокакилометровый ночной марш без боевых машин и тяжелого оружия. Проверить физическую выносливость солдат в длительном походе по сильнопересеченной местности в условиях суровой полярной зимы — такова была основная цель марша. Пушки, крупнокалиберные минометы и гранатометы, бронетранспортеры, автомобили и танки стояли в парке, а минометчики, артиллеристы, гранатометчики, шоферы и механики-водители шагали в одном строю со стрелками и пулеметчиками.

Походным порядком шли радисты, телефонисты, санитары, свободные от нарядов повара и другие солдаты хозяйственных служб. Полковник Лелюх приказал, чтобы в казарме оставалось минимальное количество людей.

Командир взвода лейтенант Ершов посоветовал Громоздкину находиться в распоряжении дежурного, учитывая, что солдат после болезни еще недостаточно окреп и едва ли выдержит длительный марш.

Однако Селиван запротестовал:

— Скоро инспекторская, товарищ лейтенант. Должен же я испробовать свои силы. Дойду, кровь из носу, а дойду! — горячо говорил он.

— Ну хорошо, — согласился Ершов. — Только без «крови из носу»…

— Слушаюсь! — гаркнул Громоздкин, становясь в строй.

Солдаты смазали лица тюленьим жиром.

— Снять валенки! — скомандовал старшина Добудько. И когда солдаты исполнили его команду, принялся тщательно проверять, как они навернули портянки.

Результаты проверки, видимо, удовлетворили Добудьку, потому что он тут же подал новую команду:

— Расстегнуть брючные ремни!

Солдаты, смущенно сопя и посмеиваясь, отпустили ремни и расстегнули пуговицы на шароварах. А Добудько шел вдоль строя и невозмутимо, бесстрастно проверял, все ли они заправились так, чтобы не обморозиться. И тут оказалось все в порядке.

— Подтянуть ремни! — скомандовал старшина и пошел доложить командиру роты о готовности солдат к походу.

В час ночи полк оставил казармы.

По колонне передали:

— Можно петь!

И сразу же перекатом, из конца в конец, понеслось — сначала отчетливо, потом все глуше и протяжнее, пока совсем не угасло, как бы замерзнув на лету, подобно птице в лютую стужу:

— Рота, запевай!

— Батарея, запевай!

— Запе-э-э-вай!

— …ва-а-а-ай!

— …а-а-а-а-а…

— …а-а-а-а-а…

В хвосте колонны еще плыло это неопределенное «а-а-а-а», а в голове, там, где были подразделения первого батальона, уже взметнулось в студеную высь:

Стоим на страже всегда, всегда!И если скажет страна труда…

Сотня сильных молодых голосов грозным рокотом возвестила, что встретит враг, который отважится напасть на страну:

Дальневосточная, даешь отпор!Краснознаменная, смелее в бой!Смелее в бой!

А какая-то другая, веселая рота мягко уговаривала:

До свиданья, мама, не горюй,На прощанье сына поцелуй!

А где-то в середине колонны вспомнили старинную:

Солдатушки, бравы ребятушки,Где же ваши де-е-е-ды?Наши деды — славные победы,Вот где наши де-е-е-ды!

«Давай, давай, Ваня, жми, дружище!» — ощущая странный озноб во всем теле, мысленно поощрял Селиван Сыча, из рта которого тонкой струей вырывался пар. Вот где пригодилось искусство Сыча! Он высвистывал такие коленца, что у третьей роты дух захватывало, и она невольно умолкала, давая простор распалившейся Ванькиной душе.

2

Колонна между тем двигалась вперед, все выше и выше в горы. Особенно трудно было тем, кто шагал впереди: они шли по пояс в снегу, часто проваливаясь в какие-то ямы.

Вместе с колонной поднимались и песни, но с каждым километром голоса слабели, песни затухали. Дольше всех держалась одна, та, что уговаривала маму, чтобы она не горевала и не грустила. Но вот и эта песня погасла. Теперь слышались только скрип снега, шумное дыхание солдат, команды, раздававшиеся то тут, то там: «Подтянись!», «Не отставать!», да время от времени прорывались шутки.

— Ну как, Рябов? — спрашивал своего дружка Селиван. — Не служба, а малина! Сиди на машине, отдыхай, пейзажами любуйся, свежим ветерком дыши. Красота, верно?..

— А ты все еще помнишь, — проворчал Петенька, в три погибели согнувшийся под тяжестью своей полной выкладки.

— Как же, помню, — невозмутимо ответил Громоздкин.

— Если б я знал, что ты такой злопамятный, ни за что не пришел бы к тебе в госпиталь! — всерьез обиделся Рябов: он чувствовал, что ему не выдержать до конца похода, и очень тревожился, а тут еще Селиван со своими шуточками.

— Не обижайся, Петенька, это я только так… Хочешь, пожалею? — предложил Громоздкин.

— Тоже мне жалельщик нашелся! — огрызнулся Петенька. — Уж как-нибудь обойдусь! И что ты ко мне привязался?

— А то и привязался, что наперед знаю — пригожусь! Хочешь, понесу немного твой мешок?

— Не хочу. Вон Сычу предложи свои услуги. Видишь, он уже сопит, как паровоз…

— Этот паровоз дотянет! А вот ты… Ну, раз не хочешь, как знаешь. Мое дело телячье.

— Болтун! — Петенька зло сплюнул и не заметил, что плевок упал на его же шинель и мгновенно превратился в сосульку.

Некоторое время шли молча. Вскоре увидели слева чей-то силуэт. Угадали — лейтенант Ершов, вездесущий, неутомимый Ершище… Проверяет, нет ли отставших. А справа, метрах в пятидесяти, какая-то темная масса стремительно переместилась вниз, огласив окрестность хриплым, знобящим душу стоном.

— Что это? — вскрикнул Петенька, невольно схватившись за полушубок старшины, замыкавшего, как и положено ему в походе, строй роты.

— Не бойсь, солдат. Це оленье стадо. Точно.

— Зачем оно тут?

— Пасется.

— На снегу, да? — наивно спросил Петенька.

— Точно. Ягель достает.

— Ну и житуха! Не хотелось бы мне быть оленем, — вздохнул Петенька.

Оленье стадо на какое-то время отвлекло его от ноющей боли, которая чувствовалась во всем теле, особенно в ногах. Теперь усталость обрушилась на него с удвоенной силой. Однако Петенька стоически продолжал шагать и шагать, стараясь ни на метр не отставать от Сыча, спина которого все время маячила перед его глазами.

Иван Сыч слышал дыхание Рябова и по нему определял, надолго ли хватит у Петеньки пороху.

Добудьку зачем-то позвали в голову колонны, и Рябову стало совсем плохо: рядом со старшиной ему было немного легче.

Петенька часто-часто сопел. Противогазная сумка сползла вперед и ударяла по коленкам, но Петеньке надоело поправлять ее. Вещмешок стал таким тяжелым и жестким, будто в него тайно от Петеньки наложили булыжников.

«Ну теперь, кажется, все… крышка! — подумал солдат. — Ну да черт с тобой, так тебе и нужно, мамкин сынок! Мелюзга несчастная!»