Гана - Алена Морнштайнова

и прожить тут целых три года?

Дорога меня утомила, встреча с городом взволновала, и мир начал расплываться в тумане. Я закрыла глаза, и сквозь белую завесу до меня донесся далекий звон колокольчика над дверью. Когда я снова открыла глаза, лавка была пуста, но я слишком устала, чтобы меня это беспокоило. Я сунула в рот корочку хлеба, снова оперлась головой о прилавок и погрузилась в отупляющую дрему.

Кто-то тронул меня за плечо. Я вздрогнула, открыла глаза и повернула голову. Я не сразу осознала, где я. Рядом с паном Урбане-ком стоял Карел Карасек, несколько худее, чем я его помнила. Он старался на меня не таращиться, но любопытство перевешивало хорошие манеры. Карасек осмотрел то, что от меня осталось. К этому я уже тоже давно привыкла. Я отерла тыльной стороной ладони ниточку слюны в уголке губ, уставилась в стену и ждала, что будет дальше.

Двое мужчин о чем-то посоветовались, а потом обратились ко мне, но сквозь густой туман звуки еле-еле пробивались к моим ушам. Они подошли ближе, невыносимо близко, встали по бокам и протянули ко мне руки. Видимо, они хотели помочь мне встать, но я отшатнулась. Я не выношу прикосновение чужих рук.

Они удивленно попятились.

Пан Урбанек опять что-то сказал. Я следила за движением его губ и изо всех пыталась выбраться из тумана.

— Отведем… домой… Роза……

— Роза? — повторила я.

— Да. Мы вас туда отведем.

Я все еще не понимала, почему мне нужно снова покидать свой родной дом, куда я наконец вернулась, но покорно вышла в сопровождении обоих мужчин на улицу. Они повели меня через залитую солнцем площадь, шли по бокам, как охрана, и я про себя гадала, зачем мне идти к Карасекам. Я правильно поняла, что там Роза? Почему она не пришла ко мне? Почему она не у нас дома?

Размышления утомляли меня еще сильнее, чем ходьба. Мне приходилось сосредоточиться перед каждым следующим шагом, и туман в моей голове снова сгустился. «Роза, — повторяла я про себя. — Роза».

И вот мы уже стоим перед дверями дома, в который я столько раз неохотно заходила, чтобы ухаживать за маминой подругой пани Карасковой, шагнули в прохладу и полутьму подъезда и услышали шаги бегущих по лестнице ног. Кто-то обхватил меня руками, прижался мокрым лицом и рыдал на плече. Мне пришлось опереться на стену. Меня обдало знакомым ванильным запахом, и сердце снова забилось, потому что в этот момент в моей голове всплыло осознание, что я на свете не одна.

— Ганочка, Ганочка… ты вернулась. Значит, и мама наверняка вернется и…

На лестнице зажегся свет, Роза впервые на меня посмотрела как следует и заплакала, потому что в эту секунду поняла, что мы остались только вдвоем.

Я виновато попятились. Ведь это я причинила ей такую огромную боль. Никто ничего не говорил, только Роза тихонько всхлипывала и сжимала мою руку. Я осторожно ее выдернула.

Терезин, осень 1942 — осень 1943

Жизнь в Терезине текла по своим четко определенным правилам. Я быстро поняла, что, хотя в городе, который Гитлер «подарил» евреям, и есть еврейское самоуправление, первое и последнее слово тут принадлежит нацистской комендатуре.

Самоуправление, подчинявшееся совету старейшин, отвечало за функционирование всего гетто, включая распределение работ, раздачу еды, медицинскую помощь, детские блоки и погребение усопших. Там же составлялись списки депортируемых на восток, именно поэтому, по мнению Ярки, было так важно завести знакомство в самоуправлении, желательно с кем-нибудь влиятельным, чтобы он оградил нас от отправки на восток.

«Завести знакомство» в Яркином словаре значило с кем-то спать, «влиятельным» был тот, кто мог раздобыть еду или вещи, с которыми можно было дальше торговать, а «торговать» означало давать взятку или спекулировать.

Несмотря на то, что мы в Терезине все были в одной лодке, никакого равенства там не было. Нас разделяли язык, вера, воспитание и возраст. Высокопоставленные члены самоуправления получали больший паек и жили вместе со своими семьями в выделенных для них комнатах. Право на увеличенный паек имели и работающие на тяжелых работах и дети. Соответственно меньше еды получали старики, которые не могли работать. Если их не отправляли эшелонами на восток, они были обречены на попрошайничество, и без чужой поддержки медленно умирали от голода. Хорошая работа означала не только возможность увеличенного пайка, но и обеспечивала некоторую незаменимость. Тем, кто выполнял важную работу, скорее всего, не грозила отправка на восток.

Мне хватило пары месяцев, чтобы убедиться, что в гетто никто не может быть уверен в завтрашнем дне: даже члены так называемой Ghettowache, еврейской полиции, которых отличали от остальных фуражки с черным козырьком и белая повязка не рукаве (они обеспечивали порядок в гетто, а ночью разносили повестки), даже совет старейшин и даже сам председатель совета старейшин Якоб Эдельштейн и его семья.

Работа в швейном цехе не спасала меня от угрозы эшелонов. Для починки униформ не требуется какого-то специального мастерства, ведь обращаться с ниткой и иголкой умеет каждая женщина. В Терезин приезжали все новые и новые люди, так что часто по ночам в женских и мужских бараках зажигался свет, и на пороге появлялся мужчина из Ghettowache и раздавал повестки на эшелоны, которые должны были увезти их дальше на восток.

Сначала я безрассудно мечтала тоже получить такую полоску бумаги, чтобы воссоединиться со своей семьей, но Ярка сказала, что, хотя все поезда идут на восток, конечные пункты у них разные.

— Все равно тебе не найти там своих, — сказала она, подстригая мои длинные волосы, чтобы удобнее было вычесывать вшей. — Лучше уже оставаться здесь, где все знакомо, чем рваться в неизвестность.

Она помолчала немного, а потом добавила:

— Зачем члены самоуправления пытаются избавить свои семьи от отправки на восток, если жить там лучше?

Дружба с Яркой стала для меня очень важной. Женщины из нашего барака были дружелюбными, но большую часть свободного времени они старались посвящать своим родным. Навещали детей в детском блоке, стирали белье мужьям и добывали еду. На Ярку они