Ничего кроме надежды - Юрий Слепухин

С чем она смириться не могла (и чувствовала, что никогда, наверное, не сможет), это со смертью сына и со смертью свекра и свекрови – людей, которые заменили ей родителей, и которых она предала в самый тяжкий час. Предав, таким образом, и память мужа – хотя убеждала себя, что уходит на фронт именно ради его памяти. Страшно себе представить, что она сделала: из любви к мужу обрекла на смерть его родителей и его ребенка.

Ребенка, главное – ребенка (старикам, в конце концов, может быть, и не так уж много оставалось жить), своего Мишеньку – такого беззащитного, смотревшего на нее по утрам с таким радостным ожиданием...

Что ж, теперь ей осталось одно – пытаться искупить все сделанное. Хоть в этом судьба оказалась к ней милосердной, хоть это послала: возможность искупления. Сейчас она пока совершенно не представляет себе, как будет жить, на что, как теперь с ребенком на руках сумеет освоить какую-то специальность. На зарплату машинистки вдвоем не прожить, хотя глупости, что значит – не прожить, стыдно так думать в этом городе, где еще недавно человеческая жизнь не перевешивала ста двадцати пяти грамм целлюлозного хлеба. Теперь-то проживешь, сказала она себе, и сама проживешь, и его выкормишь... Она сунула руку под шинель и осторожно положила на заметно уже выпуклый и отвердевший живот. В последние дни ей иногда казалось, что оно подает признаки жизни, начинает толкаться – едва ощутимо, словно просыпающийся мотылек. Елена сама не знала, кого больше хочет, дочь или сына. Все-таки сына, наверное, хотя и становилось иногда страшно – сумеет ли любить так же, как любила (или, во всяком случае, думала, что любит) бедного Мишеньку, не слишком ли мучительным окажется постоянное напоминание... Как знать? А вдруг наоборот – вдруг в этом втором сыне для нее воскреснет первый? Господи, если бы... Если будет мальчик, я назову его Богданом, сказала себе Елена.

Со стороны рынка по бульвару шли две девушки, о чем-то оживленно секретничая, обе в беретиках, с противогазными сумками через плечо – очевидно, дружинницы. Когда поравнялись, Елена их окликнула, они с готовностью подбежали. – Девочки, вы не очень торопитесь? – спросила она.

– Нет, что вы, мы уже отдежурили, домой идем! Вам помочь что-нибудь? Давайте вещи поднесем, а?

– Нет, спасибо, только сбегайте, если можно, в тот вон дом – серый, видите, номер шестнадцать. Третий этаж, в восьмой квартире спросите Веру Панкратьевну Усову. Если ее нет, ничего говорить не надо, а если дома – скажите, что приехала Лена Сорокина, пусть она ко мне выйдет сюда, хорошо?

– Жень, сбегай, – деловито распорядилась одна из девушек, видно, старшая или привыкшая командовать. – Квартира восемь, Усова Вера Панкратьевна – поняла? Беги, я здесь побуду. А вы с фронта?

– Из армии, – уточнила Елена. – Демобилизовалась вот... по состоянию здоровья.

– Ясненько, – дружинница оглядела ее и спросила: – А на каком месяце теперь комиссуют?

На секунду смешавшись, Елена ответила, что ее комиссовали на шестом, потом поинтересовалась откуда, собственно, она...

– Так видно ж! У вас вон и пигментация уже чуток пошла, – дружинница мазнула себя пальцем возле носа. – А чего, нормальное дело, у нас некоторые девчонки нарочно для этого в армию уходили. Здесь разве дождешься? Да и от кого – здесь, в тылу-то, кто теперь кантуется – или начальство, или доходяги, или ловчилы разные. Хорошие парни все на фронте! Ну а как там вообще – концы фрицам приходят, верно?

– Приходят, – подтвердила Елена.

– У нас тут недавно тоже пленных прогоняли – месяц назад в Москве, помните? – я в хронике видала, ну что вы, там их тысячи и тысячи гнали! Здесь, конечно, поменьше, но тоже интересно. Идут, смирные такие, по сторонам посматривают. Смотрите теперь, думаю, смотрите, гады фашистские, не вышло вам сломить крепость на Неве, колыбель революции...

– Вы здесь были в блокаду? – спросила Елена.

– А то где ж! Год себе прибавила, пошла на фабрику – рукавицы для фронта шили, тем и спаслась. Все ж таки рабочая карточка...

Прибежала другая, сказала, что Вера Панкратьевна дома, но выйти не может – ноги чего-то расхворались.

– Сказала, чтобы мы вас туда отвели, идемте, с вещами поможем...

Девчонки проводили ее до самой двери, пожелали хорошего сына и затопотали вниз по лестнице. Елена приглашала зайти, попить хоть чайку с армейскими карамельками – нет, не захотели, застеснялись, видно, чтобы не подумала, что помогли из корыстных соображений.

– Год назад, конечно, мы б не отказались, – засмеялась командирша, – верно, Жень? Спасибочки, но некогда – дома еще делов навалом...

Только на следующий день, сдав в милицию документы для прописки и до усталости находившись по улицам, она за ужином спросила наконец – как это все было.

– Ну что тебе сказать, Ленуся, – Вера Панкратьевна вздохнула. – Мишенька умер в стационаре, как мне потом сказала сестра – от воспаления легких. Застудили, видно, это еще перед Новым годом было... а много ли маленькому надо, они ведь там все были такие ослабленные, ну да ты и сама понимаешь, что такое дистрофия в младенческом возрасте. Хотя за ними и уход там был, какой возможно, и как-то питание ухитрялись – соевое молоко, киселики разные...

Елена встала, прошлась по кухне, зябко обхватив себя за плечи.

– А... Алексей Сергеевич, Анна Дмитриевна – они когда?

– Сергеича нашего не стало в январе. Он долго не сдавался, все ходил, ходил, то досочку откуда-то принесет, раз ветку притащил – большой такой сук, в руку толщиной, чтоб не соврать. Осколком, видно, срубило, там, на Большом, ночью была бомбежка, а он утром пошел и притащил. Мы его распилили, высушили, много получилось дров... Да, а потом вдруг слег. Опухать уже стал, так что я сразу поняла – не жилец. Да он и сам понимал. Я накануне шрота немного выменяла...

– Чего выменяли?

– Шрот, это жмыхи такие соевые, тоже варить можно было. Ну, сварила, принесла ему, а он мне тихо-тихо так: не надо, говорит, поделите лучше с Аней, мне уж ни к чему, финис. Все-таки поел немного, уговорили, а утром смотрю – он уже окоченевший. А вот как с Митревной получилось, этого я, Ленуся, не знаю. Пропала она просто, недели через три, наверное, точно и не припомнить, сама я уже плоха была, почти и не вставала. Она за хлебом пошла и не вернулась. Может, отдохнуть присела да замерзла, а может, и карточки выхватили – а у нее ведь сердце слабое было, ты же помнишь. Едва отходили, когда на Мишу похоронная пришла. Господи, ну что это за народ такой, немцы эти, – ведь всю семью, подумай, всю семью!

– При чем тут немцы, – сказала Елена. – Немцы убили Мишу, достаточно и этого. За остальное своих надо благодарить.

– Бог с тобой, Ленуся, – испугалась Вера Панкратьевна, – что ты говоришь такое...

– Говорю то, что есть! Мужа у меня убили немцы. А сына... – голос у нее прервался, она поднесла руку к горлу и продолжала с усилием: – Сына убили те мерзавцы, которые за месяц до войны гнали в Германию эшелоны с хлебом и углем – вместо того, чтобы сделать запасы в Ленинграде!

– Да ведь кто знал...

– Кому надо – знали! У нас заводы когда начали вывозить? В конце июня на Пролетарском уже демонтировали станки – вспомните, Петя ваш приходил, рассказывал. Понимали, значит, что Ленинград не сегодня-завтра может оказаться в кольце! А позаботились хотя бы запасы сделать?

– С этим, конечно, промашка вышла, кто не ошибается? Нет, Ленуся, ты таких разговоров не слушай, и Боже тебя упаси их пересказывать – сейчас знаешь, как с этим строго...

– Что, опять? – Елена усмехнулась. – До войны, значит, план не выполнили, не успели. Ничего, теперь наверстают! Вера Панкратьевна... я все-таки схожу, посмотрю, а?

Вчера она так и не смогла заставить себя войти в те комнаты, переночевала на раскладушке у Веры Панкратьевны. Но надо было решиться.

– Зайди, конечно, Ленуся, когда-то ж все равно... Может, хочешь вместе?

– Я сама, нет...

Вера Панкратьевна с трудом встала и, тяжело опираясь на палку, подошла к Елене, положила руку на плечо.

– Ленуся, я... кроватку Мишенькину убрала оттуда и коляску тоже – подумала, тебе тяжело будет. Или не надо было? Уж и сама не знаю.

Елена, зажмурившись, часто-часто закивала.

– Нет, хорошо, правильно, что убрали. Спасибо, – прошептала она и, поцеловав руку на своем плече, быстро вышла.

Хорошо, что она не пришла сюда вчера, а осваивалась с квартирой поэтапно, перебарывая одну боль за другой. Кухня с его любимым местом в углу, где она по утрам, пока еще спали родители, готовила ему завтрак, а он просматривал газеты, рассеянно отвечая на ее вопросы; туалетная со старинной медной колонкой и высокой чугунной ванной на львиных лапах, которую он называл саркофагом; длинный темный коридор, где на антресолях пылились чемоданы и в стену были вбиты крюки для вешания велосипедов... Войти вот так, сразу, в их комнату – нет, это было бы слишком.

А теперь она вошла бестрепетно, не испытывая ни страха, ни боли, ничего, кроме бесконечной печали. Господи, почему так безжалостно долговечны вещи, зачем суждено им переживать своих хозяев? Вот и велосипеды обнаружились тут же. Вера Панкратьевна просто убрала их из коридора, оба целы и невредимы – допотопный дамский «Дукс», старомодно-элегантный в своей местами чуть облупившейся вишневой эмали и с шелковой сеточкой на заднем колесе («...на этой машине, Леночка, – да, да, в те времена машинами именовались велосипеды, а про машины в нашем сегодняшнем понимании говорили «авто» или «мотор». Помните – «пролетает, брызнув в ночь огнями, та-та-та, какой-то там мотор» – ну вот, уже и Блока стал забывать, – да, так о чем это я? А, про велосипед! Так вот-с, на этой машине Анна Дмитриевна соблазняла вашего покорного слугу вскоре после русско-японской войны, и соблазняла, я должен признать, весьма успешно...») и новый мужской, черный, марки «Украина» – Мишина премия, не вспомнить уже, за что, когда он еще был студентом...