Хрущевская «оттепель» и общественные настроения в СССР в 1953-1964 гг. - Юрий Аксютин

Противоречивые тенденции в состоянии и развитии общества продолжали существовать и после 1956 г. Наиболее наглядно они проявились в среде литераторов.

С одной стороны, в январе — феврале 1957 г. в Союзе писателей были восстановлены поэты Б.А. Слуцкий и (посмертно) П.Н. Васильев, а военная коллегия Верховного суда реабилитировала еще никому не известного А.И. Солженицына. Вышел первый номер литературно-художественного журнала «Москва» довольно либерального содержания. 8 апреля премьерой спектакля по пьесе В. Розова «Вечно живые» в помещении МХАТа открылась Студия молодых актеров, вскоре получившая статус театра «Современник».

С другой стороны, продолжалась резкая критика романа Дудинцева «Не хлебом единым», поэмы Кирсанова «Семь дней недели», рассказов Гранина «Собственное мнение» и А. Яшина «Рычаги», стихотворения Евтушенко «И другие», а также выступления О. Берггольц, в которых «ревизовались постановления ЦК по идеологическим вопросам»{905}. Досталось и ни в чем себя не проявившему Б. Пастернаку. Но именно за то, что он продолжает «жить как бы в башне из слоновой кости».

— Он предпочитает четыре стены своей комнаты общению с людьми, — сетовал, например Л. Ошанин. — Жалко крупного художника, обрекающего себя на одиночество, ушедшего в своеобразную «внутреннюю эмиграцию»{906}.

Несмотря на открытые попятные движения власти в отношении либерализации, в литературно-художественной среде надежды на эту либерализацию отнюдь не иссякли.

— Мы всерьез приняли призыв XX съезда к критике недостатков и убеждены, что правильно его поняли, — говорил на правлении Московской организации Союза писателей в марте 1957 г. поэт С. Кирсанов.

На борьбу в литературе и вокруг нее «между разными приятия-ми XX съезда» указывала там же М. Алигер, сетуя на то, что «есть силы, которые хотят заглушить те прямые указания, которые дал нам съезд»{907}.

14-17 мая проходил пленум правления Союза писателей СССР, на котором присутствовали руководители партии и правительства. Накануне, в понедельник 13 мая главный редактор «Литературной газеты» В.А. Кочетов разговаривал с Хрущевым:

— За последний год положение в литературе складывается просто, я бы сказал, трагически, — жаловался он. — Я товарищу Поспелову говорил, что советская литература уходит из рук партии. Появляются один за другим романы вроде романа Дудинцева, рассказы. Театры наводняются спектаклями черт знает какими. Это волнует нас, писателей-коммунистов.

Это был, как потом рассказывал Кочетов, решающий разговор. «Потому что ходили всякого рода слухи по поводу позиции тов. Хрущева по отношению к литературе, якобы, он сказал, не надо вмешиваться в писательские дела и т. д. Всякие подобные слухи деморализовали и тормозили работу среди писателей».

— Подавляющее большинство писателей стоит на правильных позициях, — заверял он. — Только какая-то кучка, до крайности активная, создает массовидность протеста против партийности нашей литературы и умелыми, объединяющими действиями создает угрожающее положение в нашей писательской организации. Она за размагничивание нашей советской литературы{908}.

Сориентированный таким образом Хрущев и пришел к писателям, собранным в ЦК КПСС. Как впоследствии вспоминал В. Каверин, у многих участников этой встречи была надежда, что первый секретарь ЦК КПСС поддержит «либеральное» направление в литературе. «В кулуарах до заседания и на самом заседании в любой речи чувствовалась неуверенность: никто не знал, зачем нас созвали и что скажут члены правительства, сидевшие за столом в полном составе».

Первый секретарь союза А.А. Сурков говорил о себе, причем, как это ни странно, в каком-то прощальном, подводящем итоге тоне:

— Я исполнял гражданский долг и готов всегда освободить свое место.

Ясно было, что он был не в курсе, зачем устроено это внеочередное собрание. Украинский поэт М. Бажан почему-то упомянул недоброй памяти «Серапионовых братьев» и, как бы отпуская им грехи, отметил, что из их рядов вышли Федин, Тихонов и Вс. Иванов. С ним в скрытую полемику вступил ленинградец А. Прокофьев:

— Если бы кому-нибудь пришло в голову делить писателей на левых и правых, то я посчитал бы своим партийным долгом заявить, что принадлежу ко вторым{909}.

Когда все речи были произнесены, слово взял Хрущев. Говорил он два часа. Начал он с заявления:

— Вас много, а я один. Вы написали много книг, но я их не читал, потому что, если бы стал читать их, меня бы выгнали из Центрального комитета.

Затем заговорил о мятеже в Венгрии, рассказав, как он приказал Жукову покончить с контрреволюционерами в три дня, а тот покончил в два.

— Мятежа в Венгрии не было бы, — уверял он, — если бы своевременно посадили бы двух-трех горлопанов.

И упомянул в связи с этим «кружок Петефи», подражая которому, некоторые наши писатели пытаются «подбить ноги» советской литературе.

— Они хотели устроить у нас «кружок Петефи». И совершенно правильно, по-государственному поступили те, кто ударил их по рукам{910}.

— Некоторые товарищи односторонне, неправильно поняли существо партийной критики культа личности Сталина, — говорил он. — Они попытались истолковать эту критику как огульное отрицание положительной роли Иосифа Виссарионовича Сталина в жизни нашей партии и страны и встали на ложный путь предвзятого выискивания только теневых сторон и ошибок в истории борьбы нашего народа за победу социализма, игнорируя всемирно-исторические успехи Советской страны в строительстве социализма{911}. О романе Дудинцева он говорил:

— В его книжке, которую сейчас пытаются использовать против нас реакционные силы за рубежом, предвзято надерганы отрицательные факты и тенденциозно освещены с недружественных нам позиций… У читателя создается впечатление, что автор не проникнут заботой об устранении увиденных им недостатков в нашей жизни, а умышленно сгущает краски, злорадствует по поводу недостатков{912}.

Касаясь же сборника «Литературная Москва», первый секретарь ЦК КПСС сослался на то, что опубликованные в нем «порочные в идейном отношении произведения и статьи» уже вызвали «резкое осуждение со стороны нашей общественности, и прежде всего самих писателей».

— Между тем члены редколлегии альманаха продемонстрировали свое неуважение к критике их ошибок, к мнению своих товарищей по перу и уклонились от прямого и честного выступления по поводу занятой ими позиции. Особенно следует сказать об Алигер, она берет под защиту опубликованные в альманахе произведения, в которых протаскиваются чуждые нам идеи{913}.

Выразив сожаление, что среди работников литературы и искусства встречаются еще такие люди, поборники «свободы творчества», которые «хотят, чтобы мы проходили мимо, не замечали, не давали своей принципиальной оценки и не критиковали подобные произведения», в которых «в извращенном виде» рисуется жизнь советского общества, Хрущев заключил:

— Мы открыто заявляем, что такие взгляды противоречат ленинским принципам отношения партии и государства к вопросам литературы и искусства{914}.

В то же время он взял под защиту тех писателей и художников, против которых, называя их презрительной кличкой «лакировщик», ополчились «носители ошибочных и вредных взглядов и настроений». Ведь в произведениях таких писателей, как Грибачев и некоторые другие, «даются правдивые и яркие примеры поступательного развития советского общества, положительные образы наших современников»{915}.

«Как ни бессвязна была речь Хрущева, смысл ее был ясен», — замечал Каверин: «Пахло арестами»{916}. Ясен он был и для тех, кто его сюда пригласил. «Мы радовались ей, это был для нас праздник, — рассказывал Кочетов. — Никто из этой кучки, которая только что сотрясала основы социалистического реализма и партийности в литературе, — никто из этой кучки на пленуме не сказал ни слова»{917}.

Оказавшийся в «этой кучке» А.Т. Твардовский заносил свои впечатления в дневник: «Речь Хрущева — она многими благоговейно и дословно записана — рассеяние последних иллюзий. Все то же, только хуже, мельче. Рады одни лакировщики, получившие решительную и безоговорочную поддержку… Вечером после совещания поехали на могилу Фадеева. «С поминок на поминки», как сказал очень удрученный Овечкин». По его убеждению, таких удрученных было процентов 70 участников совещания. И среди них, как ему показалось, оказался сам Сурков. Но тот уже на следующее утро излагает партгруппе правления Союза писателей содержание речи Хрущева по своей записи и говорит об «огромном значении» и «принципиальной постановке вопроса» и т. д. и т. п. А уже вечером того же дня в течение полутора часов держит вступительную речь к докладу секретариата на пленуме правления в Доме кино. «И все пошло своим чередом — никому не нужное, слышанное и надоевшее»{918}.