Формирование института государственной службы во Франции XIII–XV веков. - Сусанна Карленовна Цатурова

к назначению, наоборот, укорененных и влиятельных в округе лиц[954].

Еще одна мера, препятствующая «укоренению» чиновника, запрещала любые приобретения в местах службы. В ордонансе 1254 г. говорится: «Мы категорически запрещаем нашим бальи, чтобы они в течение своего управления (administracion) не приобретали в их бальяжах никакого владения, без нашего разрешения, каковое приобретение, если сделано, мы расцениваем как не имеющее силы и конфискуем в нашу казну» (sic emptas fisco nostro)[955].

Как и в случае с дарами и подношениями, для легализации приобретений чиновника на местах был только один путь — особое именное разрешение короля. Впервые это послабление упоминается достаточно поздно — в ордонансе от 5 февраля 1389 г.[956], но оно, как обычно, лишь легализовало существующую практику. О ней свидетельствует ряд найденных мной случаев санкционирования королем post factum сделанных чиновником приобретений в бытность его королевским представителем в данной местности. Так, в сентябре 1303 г. мэтр Сикар де Лавёр, ставший клерком Канцелярии, добился от короля легализации всех сделанных им и его братом приобретений в сенешальствах Тулузы и Каркассона в бытность там на королевской службе, как сказано в указе, «по причине его хорошей службы»[957]. Супруга Филиппа Красивого Жанна Наваррская ратифицировала в ноябре 1304 г. указ о получении Андре д'Эстелем, королевским сержантом (serjant d'armes du roi), конфискованной y евреев суммы в 100 турских ливров. В марте 1309 г. Филипп Красивый узаконил все сделанные Одуаром Гарригом, ставшим королевским прокурором в сенешальстве Руэрга, и его отцом огромные земельные приобретения (в общей сложности 50 частноправовых контрактов). В январе 1312 г. король ратифицировал «в компенсацию за оказанные службы» мэтру Ги де Нуа, ныне клерку короля, его приобретения «благородных земель» в бальяже Буржа, где он состоял королевским прокурором. Гийому Жандару, хранителю печатей в Сен-Пьер-ле-Мустье, король легализовал приобретение «благородных и неблагородных земель» в феврале 1312 г., как и Пьеру де Веру, королевскому сержанту в Пон-л'Аббе, в виконтстве Валонь, «несмотря на королевские ордонансы, противные этому» (ноябрь 1312 г.)[958]. Приведенные примеры не претендуют на полноту, но лишь показывают реальное и давнее существование правила: приобретения чиновников надо было узаконить, и сделать это мог только сам правитель.

Особые ограничения распространялись на семью чиновника: с ордонанса 1254 г. было запрещено «бальи женить своих детей, братьев, сестер, племянников и племянниц, кузенов и других из их родни (de leur menie) на ком бы то ни было в их бальяже», как и отдавать их там в монастырь без разрешения короля[959]. В ордонансе от марта 1312 (1320) г. это правило еще более ужесточается: отныне и самому служителю запрещалось вступать в брак по месту службы, равно как и уходить в монастырь в своем административном округе[960].

Этот новый тип контракта чиновника с королем отразился на одном весьма показательном топосе политических представлений: всякий раз, когда королевский служитель становился объектом критики, политической расправы или судебного преследования, в перечне обвинений всегда фигурировало «предательство короля», вне зависимости от конкретного проступка или состава преступления. Ни один из многочисленных исследователей не придавал должного значения подобным обвинениям, концентрируясь на материалах конкретного казуса[961].

Первым по значимости казусом в этом ряду стало, без сомнения, дело Ангеррана де Мариньи, камергера и ближайшего советника Филиппа IV Красивого, казненного после смерти своего покровителя 30 апреля 1315 г.[962] Характер выдвинутых против него обвинений, а еще более общественное мнение, обнаруживают намерение увязать должностные преступления, мнимые или реальные, с нарушением контракта с королем, чьи интересы он обязался защищать «от всех и против всех». Прежде всего, Мариньи обвиняли в посягательстве на прерогативы монарха, которые он якобы присвоил себе. Так, ему приписали решительное влияние на отбор королевских служителей, которых он ставил по своему, а не по королевскому, усмотрению, продвигая свою клиентелу[963]. Как следствие, его деятельность расценивалась в качестве угрозы власти самого короля:

Он королевством управлял

И делал все, что возжелал…

Ничто не достигало короля,

Раз Мариньи сказал «нельзя».

Пойди сначала ты к нему,

Чтоб обратиться к королю…

За короля он почитался

Тогда, и даже сверх того,

Ведь без согласия его

Король не молвил б ничего[964].

Полученные Мариньи полномочия молва приписывала колдовским чарам, которые он якобы использовал во вред государю и с целью добиться особого расположения[965]. Этот мотив получит в дальнейшем мощное развитие, и почти каждого чересчур влиятельного чиновника будут обвинять в воздействии на короля с помощью зелий или колдовства.

В результате поспешного и политически ангажированного судебного разбирательства Мариньи был осужден по нескольким пунктам (всего в обвинительном заключении значилось 38 пунктов). И в каждом из них (расхищение казны, незаконное обогащение и продвижение клиентелы, порча монеты, введение новых поборов, сговор с фламандцами и поражение французской армии) на разные лады обыгрывалось и повторялось главное обвинение — нарушение принесенной клятвы и «предательство короля»[966].

В этой, ставшей эталонной, расправе с королевским служителем набор обвинений, по сути, в перевернутом виде отразил контракт чиновника с королем. Однако в случае Мариньи, как и в дальнейших расправах над чиновниками, обвинение в предательстве короля, в злоумышлении против его власти и жизни выглядели явно абсурдными. Как показал в своем исследовании дела Мариньи Ж. Фавье, его герой был всегда и предельно честен по отношению к королю, во всех делах защищал интересы монарха, не забывая, естественно, и о своих[967]. Эта связь усиления монарха с процветанием его ближайших служителей сделалась фундаментальной опорой института королевской службы, и чиновники не отделяли своих интересов от интересов монархии, нередко путая их. Все они были лично заинтересованы в укреплении и расширении власти монарха, от чего напрямую зависела и их власть, поэтому злоумышлять против персоны короля-благодетеля было им явно невыгодно.

Однако именно это обвинение, пусть и в перевернутом виде, закрепило в политической культуре сущность контракта чиновника с королем. Так, в следующем крупном деле 1327–1328 гг. против Пьера Реми, главы Казначейства в правление Карла IV, обвиненного сразу же после смерти короля-покровителя в растрате казны, повторился, по сути, тот же набор претензий, что и в деле Мариньи[968]. В основе их опять-таки фигурировало слишком большое и вызывавшее зависть богатство: якобы движимое и недвижимое имущество Реми достигало более 200 тыс. ливров. Сопоставление этого благосостояния с нуждами казны решило участь чиновника: он не смог дать удовлетворяющего судей объяснения происхождения своего состояния и был приговорен к повешению[969]. Однако не слишком большая убедительность обвинения,