Стервятник - Александр Бушков

– В чем дело, начальник? – спросил шофер именно тем тоном, какого Родион и ожидал: смесь легкой угодливости и легкой развязности.

– Проверка, – бросил Родион, не удостоив его взглядом. – Дверь закрой быстренько… – и, когда за его спиной мягко скользнула на место дверь, громко распорядился: – Шторки задернули живенько! Быстрее кончим, быстрей поедете, граждане…

Люди зашевелились, опять-таки без малейшего удивления задергивая синие шторки, в салоне стало чуть-чуть темнее. Родион сделал шаг вправо, нагнулся, небрежно отодвинув левой рукой шофера, выдернул ключ зажигания и вернулся на прежнее место.

Вот тут до водителя, по лицу видно, стала понемногу доходить нехорошая странность ситуации… Но большинство пассажиров даже и не заметили, что проделал Родион, сидели, держа красные книжечки в разноцветных обложках на виду. Правда, у брюхана расширились глаза – он-то видел прекрасно, – и, стремясь господствовать над ситуацией с самого начала, Родион рявкнул, для вящей убедительности поведя стволом:

– Внимание! Быстренько достали бумажнички! Все до одного и живенько! Кто дернется, суки, пожалеет!

При этом он косил глазом вправо – и движение шофера уловил моментально. Атакой тут и не пахло, водила просто машинально посунулся к Родиону, и тот несильно врезал ему откинутым прикладом по уху Издав нечто среднее меж вскриком и оханьем – удар для жизни не опасный, но весьма болезненный, – шофер скрючился, обхватив голову.

И тут спутница толстяка отчаянно взвизгнула, что, в общем, было Родиону только на руку, но толстяк кинулся зажимать ей рот со столь испуганным видом, что Родион едва не расхохотался. И повторил громко:

– Бумажники вытянули, твари, кому говорю!

В задних рядах кто-то негодующе вскрикнул, вскакивая, ударился макушкой о низкий потолок – и сейчас же хлопнул выстрел, под потолком брызнул осколками овальный плафончик. Соня сработала четко, а резиновая пуля на такой дистанции способна наделать дел, плафон разлетелся крайне убедительно, можно сказать, агитационно, вряд ли кто-нибудь сумел рассмотреть пулю в полете и определить, что она не свинцовая…

– Живо, мать вашу! – крикнул Родион с ненаигранной злостью. – Вторая пуля пойдет кому-то в башку… – и повел автоматом вправо-влево, поторапливая близсидящих. – Или нам с трупов башли снимать?!

Момент был решающим – он, конечно, не мог бы стрелять, начнись суматоха с истерикой… Еще и оттого, что пятнадцати патронов в обойме пистолета, безусловно, не хватило бы на всю эту ораву, а автомат годился лишь для использования в качестве дубины. Если вскочат все разом, кинутся – сомнут, массой задавят…

Не вскочили и не кинулись. В очередной раз подтвердились давным-давно открытые истины, касавшиеся психологии толпы. Их здесь человек сорок, но каждый сам по себе, зажат страхом и в герои не рвется, ситуация крайне неподходящая для того, чтобы вмиг выдвинулся вожак, даже если и присутствует среди них потенциальный лидер, не успеет себя проявить – тут вам не чистое поле и не улица, всяк сидит в глубоком кресле, как в крохотной камере…

Толстяк первым протянул черный бумажник с блестящими уголками – чуть ли не тыкая им в живот Родиону, отчаянно дергая рукой, чтобы Родион, не дай бог, не пропустил плод его стараний… Есть почин!

Небрежно сунув бумажник в набедренный карман, Родион прислушался. Вокруг по-прежнему стояла тишина, выстрела никто не услышал – глухомань, стиснутая сосняком неширокая объездная дорога…

– Живенько! – приказал он. – Отдаем кошелечки и тут же – лапы за голову…

Шофер все так же сидел скрючившись, упершись лбом в черную баранку, – старательно притворялся, будто пребывает в полнейшем шоке и бесповоротно вышел из игры. Родиона такое поведение вполне устраивало. Он, отправив автомат за спину, достал пистолет и взвел курок, ничуть не работая на публику, – момент был для Сони самый опасный, она двинулась с сумкой по салону, отбирая бумажники, вполне мог дернуться какой-нибудь дурак… Могли и сзади кинуться, попытаться вырвать револьвер…

Обходилось пока. Кто протягивал бумажник с таким видом, словно только и ждал подходящего случая с ним, клятым, расстаться, кто медлил, еще не осознав в полной мере, что Стамбул накрылся, но движимый естественной человеческой жадностью, но протестующих хотя бы словесно не нашлось, один за другим несостоявшиеся «челноки» протягивали разномастные бумажники, кошельки и прочие портмонетки, объединенные одним немаловажным качеством – толщиной, пухлостью. И, как заводные куклы, вскидывали руки к голове, сцепляя пальцы на затылках.

Ага! Шевеление, сердитый возглас – взлетевшая вверх Сонина рука, отпустившая полновесный удар рукояткой револьвера. Кто-то скрючивается с криком боли, а следующий, силясь спешно умилостивить налетчицу, сует ей бумажник чуть ли не в лицо…

Родион перевел взгляд, уловив странное движение у себя под носом – это спутница толстяка стаскивала через голову массивную золотую цепочку, не отводя застывшего взгляда от черневшего в опасной близости дула пистолета. Родиону стало ее жаль, и он бросил:

– Оставь себе… – но сумочку у нее забрал и, вытряхнув оттуда пачку сложенных пополам купюр, вернул владелице. Толстяк его не беспокоил – сидел с руками на затылке, мало того, старательно зажмурился, должно быть, вспомнив избитую истину: никакая пачка разноцветных бумажек не стоит человеческой жизни…

Поторапливать уже не приходилось – сюрреалистический конвейер, оказавшись однажды запущенным, самостоятельно работал на полную мощность. Временами Родион бросал быстрый взгляд на дорогу – никого…

Сонины движения уже стали отработанно четкими – ни одного лишнего. Бросает очередной бумажник в сумку, легоньким взмахом револьвера заставляет положить руки на затылок, делает шаг вперед, но все равно ее движения представляются удручающе медленными, словно в кошмарном сне…

Родиону вдруг захотелось, чтобы его сейчас видела Лика. Вообще-то, насквозь идиотское побуждение, самое нелепое, какое в этот миг можно испытать, но оно не проходило, мешаясь с приятным осознанием своего превосходства в растекавшийся по жилочкам огненный коктейль. «Какая жизнь! – подумал он отрешенно. – Нет, какая жизнь!» И, спохватившись, постарался придать себе самый грозный вид: показалось на секунду, что лицо стало расплываться в блаженно-идиотской улыбке. Он был на седьмом небе – сражался за свое будущее, лепил его собственными руками, ни перед кем не унижаясь, ни от кого не завися… Исполнился безмерного уважения к себе – смелому рыцарю, господствовавшему над трусливой, потеющей от страха толпой. Зрение и слух обострились, он видел со своего места взмокший лоб крепенькой бабенки через пять рядов от него, слышал чей-то панический шепот:

– Доставай ты быстрее! Выстрелит же…

Вновь мелькнула рука с револьвером – Соня влепила кому-то по лбу рукояткой, стоило очередному клиенту малость замешкаться. Руки с бумажниками замелькали еще быстрее, высовываясь в проход, подрагивая от нетерпения. Соня ускорила шаг, выхватывая добычу, не глядя, швыряя в сумку, она держалась замечательно – очаровательная Бонни, боевая подруга… Родион даже мимолетно умилился, подавив неуместный прилив желания.

Все. Обслужены по высшему классу. Откуда-то с последних кресел все явственнее слышатся истерические всхлипы, но это уже не волнует, дело сделано… Посторонившись, Родион пропустил Соню, с потолстевшей сумкой на плече в темпе рванувшую к «москвичу», рывком за руку выдернул из кресла спутницу толстяка, нашарил подошвой ступеньку, спустился к двери, почувствовав ее лопатками, крикнул водителю:

– Эй, распахнул калитку, хватит спать!

Тот, покосившись хитрым глазом сквозь растопыренные пальцы, моментально «очнулся», повернул нужный рычажок и вновь замер, втянув голову в плечи. Его происходящее касалось меньше всего – уж при нем-то пухлого бумажника с валютой не было, а потому, прекрасно соображал Родион, водила в герои не полезет…

Толстяк открыл глаза и, увидев, что его спутница стоит лицом к лицу с налетчиком, крепко удерживаемая им за руку, вконец ошалевшая от страха, оцепеневшая подобно Лотовой жене, осмелился открыть рот:

– Слушай, отпусти, зачем она тебе…

– Молчать! – бросил Родион. – А ты сядь! На ступеньку сядь, кому говорю…

И отпустил тонкое запястье. Девушка торопливо плюхнулась на грязноватую ступеньку – так, словно мечтала срастись с ней, стать единым целым. По щекам у нее текли слезы, но поздно было жалеть соплячку, не терять же из-за нее время…

Достав из кармана блестящую металлическую коробку, Родион сунул ее девушке на колени, прикрикнул:

– Возьми провода! Соедини концы, живо!

Она боязливо взяла два толстых провода в красной пластиковой изоляции, но сдвинуть оголенные концы, пучки тончайших медных проволочек, не спешила. Уставилась на него заплаканными глазами, прошептала: