Испорченные дети - Эриа Филипп

Вся эта сцена, мамин афоризм, ее слова воскресли в моей памяти, выплыли на свет божий. Ибо всегда, еще задолго до этой спальни на мысе Байю, где они нашли себе лазейку, они жили во мне. Они стали ядром заблуждений, которые медленно зреют в душе каждого ребенка и, даже рассыпавшись в прах, омрачают зрелые годы мужчин и женщин. Кто скажет, откуда эти защищенные плотной оболочкой плоды получают обильные соки, необходимые для их произрастания, и откуда эта их способность к запоздалому самораскрытию... так, например, я долго считала, что всегда где-нибудь идет война, и что все юноши, которые проходят воинскую повинность, попадают на фронт, и что мои братья - Симон и Валентин - имеют, таким образом, все шансы быть убитыми в возрасте двадцати одного года...

Самые безобидные или, напротив, злостные, тайно лелеемые недоразумения, ошибки, недопонимание... для тех, кто дал им приют, они вскоре становятся второй вселенной, где туманная дымка обретает плоть и форму, где призраки живут своей независимой от человека жизнью, где женщина может познать плотские радости только вне уз брака и испытывает физические наслаждения только с тем мужчиной, который не стал ее мужем.

Но проследить происхождение ложной идеи не значит избавиться от наваждения. Мое тело осталось ей верным. Я никогда не загоралась под поцелуями Ксавье. Подобная и в этом множеству своих сестер - ибо я решительно возвратилась в их строй, - я тем не менее разыгрывала комедию наслаждения, и разыгрывала так удачно, что мой юный супруг - так по крайней мере мне казалось - не встревожился ни разу.

Особенно же я старалась не показать Ксавье, насколько моя нежность к нему сродни материнской. С утра до вечера я следила за своими жестами и интонациями. Я давала себе волю лишь ночью, когда Ксавье засыпал.

Сон преображал Ксавье - он становился для меня тем, кем был в действительности. Засыпая в нашей постели, он принимал позы маленького мальчика. И я, чувствуя рядом с собой его, пожалуй, чересчур хрупкое тело и тяжесть его головы на своем плече, думала, что мне поручено баюкать это большое дитя - истощенный отпрыск собственного моего рода.

6. ПАДЕНИЕ

Оставалось известить наших о том, что я жду ребенка.

Мы не собирались торопиться с этим сообщением. До того как мы решили пожениться, я уже две недели испытывала недомогание. В сущности, между ночью, проведенной в отеле "Терминюс", и моим путешествием в Лион прошло не больше месяца; а на следующий день после возвращения из Лиона в Париж мы с Ксавье постарались ускорить ход событий и отпраздновали свадьбу через три недели после этой даты: таким образом, мы могли объявить, что событие произойдет в конце ноября, тогда как на самом деле оно должно было наступить в первой половине октября. Самообладание Ксавье, а, возможно, также скабрезные шуточки дяди Теодора заранее должны были рассеять все недоумения нашей родни, не давали никакого повода для подозрений и позволяли мне относительно спокойно ждать дня моего двойного освобождения.

И вот когда прошло достаточно времени и когда вокруг нашего домика на мысе Байю уже зацвели левкои, распространяя свой кисловатый аромат, Ксавье как-то утром отправил по телефону телеграмму на авеню Ван-Дейка. От порта, где находилось почтовое отделение, до нашего дома было километра три. Телефонистка в свою очередь передавала нам текст полученных на наше имя телеграмм.

В тот же день перед обедом зазвонил телефон. За последний месяц я стала какой-то вялой, и Ксавье старался избавить меня от лишних движений, поэтому он сам подошел к телефону.

- Да, мадемуазель, - сказал он. - Прочтите, пожалуйста, вслух.

- Это ответ на нашу телеграмму? - спросила я, не трогаясь с места.

Ксавье утвердительно кивнул головой. Сначала он слушал с интересом, а потом, как мне показалось, с недоумением.

- Будьте любезны, прочтите еще раз.

Наконец он поблагодарил телефонистку, повесил трубку и молча подошел ко мне.

- В чем дело? - спросила я.

- Крестная просит, чтобы я приехал в Париж. Немедленно.

- Что?

- Уверяю тебя. В телеграмме говорится... - И он наизусть процитировал ее мне: - "Телеграмму получили прошу немедленно выехать важного разговора целую крестная"... Ничего не понимаю.

- Должно быть, какой-нибудь денежный вопрос, Ксавье... Или что-нибудь в этом роде... А что, по-твоему, может быть другое?

- Сам не знаю... Почему она даже не упомянула об известии, которое мы ей сообщили?

Ксавье, видимо, взволновался, что внушило мне тревогу, и в этой тревоге было признание того, что сама я не обладаю той чуткостью, той интуицией, какой наделила его природа. - Ксавье, что ты собираешься делать?

- Позвоню ей.

Час льготных тарифов для телефонных переговоров еще не наступил, и Ксавье легко добился срочного вызова. Однако слышно было очень плохо, и поэтому я отдала Ксавье отводную трубку, которую взяла было себе, и могла следить за разговором только по репликам Ксавье.

- Крестная, я получил твою телеграмму. В чем дело?

- ...Даже не можешь намекнуть?

- ...Это, действительно, так срочно?

- ...Хорошо, хорошо. Если нужно, я приеду. Но на вечерний поезд уже не поспею.

- ...Завтра утром? Но зачем же путешествовать днем? Я ведь всего на два часа позже приеду...

Он явно сдерживался, лаконично пообещал приехать и положил трубку.

- Теперь уж совсем ничего не понимаю, - заявил он. - Она клянется всеми богами, что дело срочное и важное, а сама уперлась и хоть бы намекнула, о чем идет речь. Уверяет, что может сообщить мне это только при личном свидании, а не по телефону. - И, как всегда, он угадал мою мысль: Нет... Ничего худого для... для нас, для предстоящего события. С чего бы? Ну сама подумай!

Но он сам начал думать, шагая взад и вперед по столовой. Закурил сигарету и сразу же отбросил ее прочь; он гулко шагал по каменному полу, прикрытому тоненькой циновкой. Он сразу как-то возмужал. Внезапно он повернулся ко мне.

- Надеюсь, никто ничего не знает? Ты никому ничего не сообщила?

Я воскликнула:

- Никому, Ксавье! Я бы тебе сказала! Даже врачу... Даже... тот молодой человек... он тоже ничего не знает... Ну, вот видишь: ты подумал то же самое, что я.