Человек перед Богом - Митрополит Антоний Сурожский

После первой беседы мне был поставлен вопрос: как же научиться жить с такой глубиной, так истинно, чтобы преодолеть неправду, победить нерадение, забывчивость? Отцы Церкви нас учат этому шаг за шагом. И первое их наставление: Имей память смертную… Не в том смысле, чтобы мы жили, как испуганные, и мысль о смерти отравляла каждое мгновение нашей жизни, чтобы всякая радость была омрачена, чтобы надежда наша умирала при мысли о том, что нет дела, которое стоит начинать, потому что мы, может быть, его не совершим.

Нет! Память смертная, о которой говорят отцы, — творческое, животворящее отношение к жизни и к смерти. Это приходится и себе, и другим напоминать часто, все время. Если бы я себе отдавал отчет с совершенной ясностью, с неумолимой ясностью, что слова, которые я сейчас говорю, могут быть моими последними словами, а то, что я сейчас делаю, может быть последним моим действием, я, вероятно, рассматривал бы каждое свое действие и задумывался бы над каждым своим словом так, чтобы оно было завершением всей жизни, чтобы в каждом слове была воплощена любовь, на которую я способен, все понимание, на которое я способен, вся заботливость о человеке, на которую я способен. И, с другой стороны, если каждый из нас знал бы, что слова, которые он слышит, или действия, в которых он принимает участие, могут быть последними — как бы мы слушали эти слова! Спаситель говорит: Будьте внимательны к тому, как вы слышите: чтобы слышанное не скользнуло по сознанию, не задело только поверхность нашего сердца, не встрепенуло нас только на мгновение, а чтобы каждое слово, если только в нем есть правда, врезалось в наше сознание, ушло корнями глубоко в наше сердце, подняло нашу волю на действие, и не на мгновение только, а может быть, навсегда, чтобы оно нас стегнуло, как кнутом можно стегнуть лошадь.

Так надо было бы нам учиться слышать доброе слово. А если мы слышим слово гнилое, пустое, развращающее, тогда мы должны научиться той трезвости, которая распознает мгновенно правду от неправды, чистое от нечистого, безобразное от прекрасного, чтобы закрываться от всего, что оскверняет, разрушает. Но вместе с этим, отозваться всей душой, всем ужасом на то, что человек, говорящий злое или творящий зло, стоит в смертной опасности, и что, если мы это узнали, почувствовали, — мы должны немедленно обратиться к Богу с мольбой о том, чтобы его слово и действие были ему прощены, он был очищен и сила Божия его спасла от того пагубного и губительного пути, на котором он стоит. На зло нам надо научиться отзываться совершенной закрытостью к нему и вместе с тем — глубоким состраданием к тому, кто его совершает. И тогда не будет вставать вопрос о том, что мы видели зло и уязвились горько, как говорится в каноне Андрея Критского, что мы слышали и сами оказались ранены, что мы осудили и этим себя сделали сопричастниками, соучастниками зла. Из видения зла вырастало бы тогда в нас сострадание, выражающееся перед Богом — заступнической молитвой, перед человеком — готовностью простить и, чем только можем, ему помочь найти правый путь, утешить, укрепить и вдохновить на добро. Это все может вырасти только из острой, яркой памяти о смертности — моей и моего собеседника, моей и тех людей, которые меня окружают. И это относится, конечно, в обратном направлении к каждому из нас. Только если мы эту память имели бы, путь жизни простирался бы перед нами, как он сейчас не простирается, потому что надо было бы, по слову апостола Павла, по слову Иоанна Кронштадтского, спешить, спешить творить добро; и не только внешне, но внутренне отдаться добру. Потому что, как говорит апостол Павел, дни лукавы, обманчивы (Еф. 5,16).

Это первое. Второе, что каждый из нас может сделать, это продумать свои отношения с окружающими людьми. В отрывке, который я читал, говорится: «Отпустите пленников на свободу», «разрешите всякое ярмо». Нам часто думается, что мы человека любим, а ему наша любовь кажется пленом. Как часто хотел бы он сказать: люби меня меньше, но дай мне дышать! Или научись любить меня иначе, чтобы твоя любовь была для меня свободой, чтобы мне не быть пленником другого человека, который лучше меня знает, как я должен жить, в чем мое счастье, каков мой путь духовный или житейский. Каждый из нас может это сделать; каждый из нас может поставить себе вопрос о том, что представляет собой любовь, о которой он говорит, которую он переживает. Я уже это говорил много раз, но опять-таки повторю. Так часто, когда человек говорит: «Я тебя люблю», — все ударение на слове «я», «ты» — предмет моей любви, а «любовь» это та цепь, которой я тебя опутал и держу в плену. Как часто бывает, что любовь одного человека к другому превращает того в пленника или раба. Тогда «люблю» не является творческим, животворящим началом; слово «люблю» является как бы связкой, удочкой, на которую пойман другой человек. И если мы обнаруживаем, что такова наша любовь к людям или к одному, особенно любимому человеку, мы прежде всего должны осознать ужас того, что я себя считаю центром, что все сводится ко мне: и события, и люди — все рассматривается с точки зрения моей выгоды, моей радости, моей жизни, и никто и ничто не существует иначе как в каком-то соотношении со мной. Если это осознать, если нас охватит стыд и ужас, тогда мы можем начать, отвернувшись от себя, смотреть в сторону другого человека и попробовать различить его черты, понять его, осознать его существование как лица, отдельного от нас, иного, как человека, который связан с Богом таинственно и вне нас; и соответственно себя по отношению к нему вести. В первой стадии, это «ты», которое было такое незначительное, только предмет, должно вырасти в наших глазах, в нашем сознании, в нашей любви, в наших действиях до меры независимой от нас особи, человека, который имеет для Бога абсолютную, безусловную, всеконечную ценность. И когда мы так посмотрим на нашего ближнего, нашего родного, на самого любимого, тогда начнем мы различать в нем ту неизъяснимую красоту, которую в нем видит Господь, и начнем себя забывать, оттого что вся мысль наша приковывается все больше и больше к видению другого человека, к созерцанию другого человека. В конечном итоге, мы можем прийти к тому состоянию, которое пронизывает все Евангелие, — к способности себя забыть совершенно, до конца, в созерцании другого человека, в созерцании Бога и в служении другому человеку, в служении Богу. Христос нам говорит: Если хочешь за Мной последовать, отвернись от себя (Мк. 8,34). Это первое, что мы должны сделать: оторвать свое внимание от себя самих и обратить его на Бога и на Его пути, на человека и на людей, на события, на все — только бы не заглядеться на себя. И только тогда сможем мы увидеть вещи, как они есть, и людей, как они есть. Потому что нас ослепляет страх: как события отзовутся на нашей судьбе, как человек повлияет на нашу судьбу? Это второе, что мы должны сделать.

А третье заключается в том, чтобы вглядеться, вдуматься, вчитаться в пути Божии, узнать из Евангелия — как Бог относится ко мне и к другим? Каковы пути Божии и каковы пути смерти? И выбрать Божий путь, и этим путем идти. Осознать, что Господь мне дал Его познать, в Него уверовать и, следовательно, довериться Ему; и что Он поручил мне (не потому что я чем-нибудь хорош, а потому что я о Нем знаю, тогда как, может быть, другой меньше знает или вовсе не знает о Нем) заботу о моем ближнем, поручил мне быть взором, которым Господь видит человека, быть словом, которым Господь говорит с человеком, быть руками, которыми Господь творит добро окружающим меня людям. И не искать в этом себе ни утешения, ни особенной радости, и, конечно, ни сознания своего величия или своей значительности, а только и просто быть посланником Божиим. Если ничего другого мы не можем сделать, то без всякого особенного чувства мы должны делать Божие дело, иногда даже не сознавая и не зная в точности, что мы делаем; как, бывает, почтальон может доставить письмо, которое человеку всю жизнь перевернет, принесет ему величайшую радость или самое страшное горе; и не знает, что принес, но он исполнил чью-то волю, волю пославшего его и письмо, и в этом он сделал больше, чем сам мог уразуметь или даже захотеть.

Но на этом не надо останавливаться. Когда мы приносим человеку весть, когда мы участвуем в его жизни, вступаем в эту жизнь во имя Божие, мы часто вступаем без чувства, а только с сознанием, что так должно быть. Но если мы обратим внимание на то, что бывает с человеком, которому мы принесли весть о Боге или от Бога, для кого мы совершили какое-то дело, которое Господь положил нам на сердце и на которое нас вразумил, для которого Он нам силы дал и обстоятельства устроил, — если мы только взглянем на этого человека, то уже станем участниками того, что в нем тогда происходит. Мы сможем прочесть в его глазах радость, воссиявшую, блеснувшую в его сердце; мы сможем прочесть в чертах его лица горе или ужас, или страх. И тогда — как человек, отзывающийся на человека, — мы уже можем отозваться сердцем на то, что мы совершили над человеком своим словом или своим действием. И тогда мы уже с ним встретились глубоко и, может быть, навсегда. Тогда мы, посланники Божии, не только исполнили дело своего посланничества, но совершили его в глубинах нашей души. И тогда дело Божие делается для нас живым делом — делом, в котором, по слову апостола Павла, мы становимся соработниками Божиими, сотрудниками Его (1 Кор. 3, 9) и умно, сердечно, всей волей, всем сознанием, всей готовностью нашей на жертву соучаствуем в деле Божием.