С Евангелием в руках - Георгий Чистяков

Словом vivam, то есть «буду жить всегда», заканчивает он свою оду. Личность поэта сливается с текстом – делом всей его жизни – и становится неподвластной смерти, тому ужасу провала в non esse, в небытие, ужасу, который на каком-то этапе своего жизненного пути переживают не только те, кто не верит в Бога, но все без исключения люди.

Однако смерть – это не просто небытие. Это разрушение, гниение, распад. Именно потому египтяне мумифицировали тела усопших, чтобы спасти их от разложения и червей, которым в противном случае достался бы покойник. Именно потому сжигали тела усопших греки и римляне. И в том, и в другом случае это был опять-таки ответ, пусть очень далекий от идеала, но всё же ответ на вызов смерти.

В христианстве смерть была понята как встреча с Богом и выход бессмертной души за пределы тела, что на два тысячелетия почти полностью избавило человека от страха перед гниением – лицом к лицу европейская культура столкнулась с этой проблемой только в Новое время.

Именно как «страшное зловоние» понимают смерть Лоренцо Скуполи в «Духовной брани» (конец XVI века) и переведший книгу Скуполи на греческий язык преподобный Никодим Святогорец. Вот как говорится об этом в русском переводе книги, сделанном св. Феофаном Затворником: «Что будет после смерти это так увлекающее тебя существо? Смрадный гной, преисполненный червей». Об этом же говорит в XIX веке Шарль Бодлер, который, описав разлагающийся труп лошади у дороги, вдруг обращается к своей возлюбленной: «Вы тоже станете подобны этой гнили… звезда моих очей… когда после отпевания пойдете разлагаться в гробу среди пахучих трав и благовоний».

Александр Дюма-сын в «Даме с камелиями» предвосхищает стихи Бодлера, рассказывая об эксгумации тела Маргариты на кладбище Монмартра: «Страшное зловоние пахнуло оттуда, несмотря на ароматические травы, которыми гроб был выложен… саван был почти совершенно изъеден… вместо глаз были две впадины, губы провалились… а между тем я узнавал в этом лице белое, розовое, веселое лицо, которое я так часто видел».

Читая это описание, нельзя не вспомнить слова из византийского чина погребения младенцев: «Кто не восплачет, зря твое ясное лицо увядаемо, еже прежде яко крин красный». Различаются эти два описания лишь тем, что у византийского гимнографа вид смерти вызывает боль, у Дюма-сына и его героев – ужас и отчаяние.

Гниение оказывается страшнее пустоты и небытия. Во времена «Песни арфиста» и Горация страх перед пустотой лечили стихи. Теперь смерть предстала перед человечеством в новом обличии – в виде разлагающегося трупа. Однако и этот страх преодолим.

Нам, людям, всем без исключения свойственно бояться покойников. Но лишь в том случае, когда это чужие. Как только ты оказываешься у смертного одра близкого тебе человека, сразу делается ясно, что бояться здесь нечего. На последней странице «Отверженных» Мариус и Козетта, упав на колени, осыпают поцелуями руки своего мертвого отца. Им не страшно, а больно. Любовь побеждает страх.

«Умереть – это ничего; ужасно – не жить», – говорил им умирающий Жан Вальжан буквально за несколько минут до этого момента. А потом: «Как хорошо умирать!» И, обращаясь к Козетте: «Ведь ты поплачешь обо мне немножко? Только не слишком долго. Я не хочу, чтобы ты горевала по-настоящему». Не жить, конечно, ужасно, но Жан знает, что Козетта и Мариус будут жить, и поэтому он по-настоящему счастлив.

Проходит еще несколько минут. «Не знаю, что со мной, я вижу свет… Я умираю счастливым», – теперь он счастлив не только из– за того, что рядом его дети, но и потому, что видит свет. «В нем замерла жизнь, но засветилось нечто другое. Дыхание всё слабело, взгляд становился всё глубже. Это был мертвец, за спиной которого угадывались крылья», – так описывает Гюго своего умирающего героя.

Писатель, всю жизнь считавшийся антиклерикалом, рисует картину, в которой присутствие Божие ощущается абсолютно реально. На деле он оказывается вовсе не безбожником, а, наоборот, первопроходцем на той дороге к Богу, по которой до него, возможно, вообще не ходили.

Оказывается, любовь побеждает не только страх, но и смерть, однако при одном непременном условии: когда и тому, кто уходит, и тем, кто остается, бесконечно больно. Тайна нашего бессмертия раскрывается всем, но для этого нам необходимо научиться одной– единственной вещи – не бояться боли. Настоящей и невероятно сильной боли. И не искать духовного обезболивания. Вот тогда станет ясно, что навсегда нам дана всё-таки не смерть, а жизнь.

Впервые опубл.: Русская мысль. 1999. № 4259 (25 февраля – 3 марта). С. 12.

«Плащаницею чистою обвив…»

22 октября 2000 года в Турине завершилась продолжавшаяся два месяца демонстрация Святой Плащаницы; за это время ей поклонились миллионы паломников из всех стран мира, в том числе и из России.

«Благообразный Иосиф с древа снем Пречистое Тело Твое, плащаницею чистою обвив и вонями во гробе нове закрыв, положи». Эти слова, многократно звучащие в православных храмах по всему миру в дни Страстной седмицы, священник произносит каждый раз во время литургии, когда после Великого входа и пения Херувимской песни покрывает воздухом святой хлеб на дискосе и чашу с вином. «Плащаницею чистою обвив.»

Слова эти, как нередко бывает в византийской церковной поэзии, почти дословно взяты из разных мест Евангелия, в которых описывается погребение Иисуса, совершенное Иосифом и Никодимом. «И, взяв тело, Иосиф обвил его чистою плащаницею; и положил его в новом своем гробе.» (Мф 27: 59–60).

Слова этого краткого гимна мне довелось в капелле собора Святого Иоанна Предтечи в Турине произнести на славянском языке. Об этом меня попросила одна из местных жительниц, которая среди других добровольцев следила за тем, чтобы паломники, подходя к Плащанице, сохраняли молчание и ровно через три минуты отходили от алтаря, у которого она была выставлена для поклонения, уступив место следующей группе.

Это было, как говорит Данте в «Новой жизни», in quello tempo che molta gente va per vedere quella imagine benedetta la quale Iesu Cristo lascio a noi per essemplo de la sua bellissima figura, то есть «в то время, когда многие отправились в путь, чтобы увидеть то благословенное изображение, что оставил для нас Иисус Христос как свидетельство о прекраснейшем Его облике». Буквально за два дня до того, как она была вновь спрятана (как говорят, до 2025 года), поскольку, согласно традиции, Santa Sindone выставляется на довольно короткий срок и всего лишь несколько раз в течение одного столетия. В этом году она была открыта на два месяца в связи с юбилеем и наступлением нового тысячелетия.

А вообще в течение XX века Плащаницу выставляли всего лишь четыре раза: в 1931 году (в связи со свадьбой принца Умберто), в 1933-м, который считался юбилейным, ибо Христос, согласно традиционной хронологии, умер и воскрес именно в 33 году. Наконец, в 1978 году, когда исполнилось четыреста лет со времени ее принесения в Турин, и в 1998 году в память о том, что ровно за сто лет до этого была сделана ее первая фотография.

О Святой Плащанице, хранящейся с 1578 года в Турине и поэтому по-русски обычно называющейся Туринской, написаны сотни книг и, наверное, тысячи статей. И тем не менее некоторые факты всё же имеет смысл напомнить. Плащаница – это кусок льняной ткани желтого цвета длиною 4,37 и шириною 1,11 метра, на котором ясно виден след фигуры человека, некогда завернутого в эту ткань именно так, как изобразил это в начале XVII века на своей акварели Джованни Батиста делла Ровере.

Его фигура на льняном плате, называемом греческим словом σινδών (именно это слово употребляется во всех трех синоптических Евангелиях, когда речь идет о той ткани, что купил Иосиф Аримафейский, чтобы завернуть в нее тело Иисуса), отпечаталась два раза, спереди и сзади. Отпечаток настолько точен, что современные ученые вне зависимости от своих религиозных убеждений «считывают» с него всё новую информацию, полностью соответствующую тем фактам, что известны из Нового Завета. Что же касается того, каким образом он остался на ткани, – это неясно. И хотя на этот счет существует множество гипотез, ни одна из них пока не принята научным миром как вполне обоснованная.

Спина человека, завернутого некогда в синдон, была избита плетьми, он был увенчан терновым венцом, распят, а вернее, не привязан, но именно прибит ко кресту гвоздями, и затем умер от разрыва сердца. Кровоподтеки (на руках и ладонях, на голове, на ногах и в области сердца) оставили на синдоне темные пятна (именно поэтому они особенно хорошо различимы невооруженным глазом), тогда как само тело умершего отпечаталось на нем, словно на фотографической пластинке, в виде негатива. Это ясно обнаружилось и, более того, стало сенсацией, когда в 1898 году туринский адвокат Секондо Пиа сфотографировал Плащаницу.

Почему так? Об этом можно только догадываться… Когда задумываешься об этом, то сразу встают в памяти как-то особенно и удивительно светящаяся фигура нашего Господа, как изображается Он на иконах Воскресения, и картина Александра Иванова «Явление воскресшего Христа Марии Магдалине», а также слова из канона Святой Пасхи: «Ныне вся исполнишася света, небо же и земля и преисподняя.» или из пасхальной стихиры: «.из гроба днесь яко от чертога возсияв Христос.» Это сияние, наверное, и стало той вспышкой, что запечатлела навсегда Его еще мертвую фигуру на куске сотканной в елочку довольно грубой льняной ткани.