Годы - Вирджиния Вулф

— Я живу, как могу, — сказала Пегги. — Погрязаю в своей колее. Так мне сегодня сказала Элинор.

Но ведь и она заявила Элинор, что ту «подавляли». Одно стоит другого.

— Элинор — старая жизнелюбка, — сказал Мартин. — Смотри! — указал он.

Элинор, в своей красной накидке, говорила с индийцем.

— Только что вернулась из Индии, — продолжил он. — А на ней небось сувенир из Бенгалии?

— В будущем году она поедет в Китай, — сказала Пегги.

— А Делия? — Пегги вернулась к оставленной теме, потому что Делия прошла мимо. — Она-то любила? (И что ваше поколение понимало под этим — «любить»? — мысленно продолжила она.)

Мартин поджал губы и покачал головой. Он всегда любил пошутить, вспомнила Пегги.

— Не знаю, насчет Делии не знаю, — сказал он. — У них был общий интерес, видишь ли, — «Дело», как она тогда выражалась. — Мартин сморщился. — Ну, Ирландия. Парнелл. Ты слыхивала о Парнелле?

— Да, — сказала Пегги.

— А Эдвард? — спросила она. Эдвард только что вошел. Внешность его была изысканна и исполнена простоты — тщательно продуманной и разве что чуть нарочитой.

— Эдвард — да, — сказал Мартин. — Эдвард был влюблен. Ты, разумеется, знаешь эту старую историю — об Эдварде и Китти?

— Которая вышла за… Как его звали? За Лассуэйда? — тихо проговорила Пегги, когда Эдвард проходил мимо них.

— Да, она вышла за другого, Лассуэйда. Но он был влюблен, сильно влюблен, — прошептал Мартин. — А вот ты… — Он быстро глянул на нее. Что-то в ней остудило его. — Конечно, у тебя есть твоя профессия. — Он посмотрел в пол. Опять думает о своих страхах перед раком, предположила Пегги. Боится, что она заметила какой-нибудь симптом.

— А, врачи — большие обманщики, — обронила она на всякий случай.

— Отчего ж? Люди теперь живут дольше, чем раньше, разве нет? — сказал Мартин. — Во всяком случае, умирают не так мучительно, — добавил он.

— Мы научились нескольким трюкам, — признала Пегги.

Мартин смотрел перед собой взглядом, вызывавшим у нее жалость.

— Ты доживешь до восьмидесяти — если ты этого хочешь, — сказала она.

Он посмотрел на нее.

— Разумеется, я полон желания дожить до восьмидесяти! — воскликнул он. — Я хочу поехать в Америку. Хочу увидеть их здания. Я такой. Люблю жизнь.

Да, жизнь он любил, причем изо всех сил.

Ему, наверное, за шестьдесят, подумала Пегги. Но он прекрасно одет и выглядит лет на сорок, и в Кенсингтоне его ждет подруга в канареечном платье.

— А я вот не знаю, — сказала Пегги.

— Брось, Пегги, брось. Не говори, что тебя не радует… А вот и Роза.

Подошла Роза. Она сильно располнела.

— Ты не хочешь дожить до восьмидесяти? — спросил ее Мартин. Ему пришлось сказать это дважды. Она была глуха.

— Хочу. Конечно, хочу! — ответила она, когда расслышала. Она повернулась к ним лицом. Странный у нее делается вид, когда она откидывает голову назад, подумала Пегги, — она становится похожа на военного. — Конечно, хочу, — повторила Роза, плюхнувшись на диван рядом с ними.

— Да, но, с другой стороны… — начала Пегги. Она сделала паузу. Роза глухая, вспомнила она. Ей надо кричать. — Люди так не валяли дурака в ваше время, прокричала она. Но у нее не было уверенности, что Роза разобрала слова.

— Я хочу увидеть, что будет дальше, — сказала Роза. — Мы живем в очень интересном мире, — добавила она.

— Чепуха, — поддел ее Мартин. — Ты хочешь жить, — проорал он ей в ухо, — потому что любишь жизнь!

— И не стыжусь этого, — сказала Роза. — Я люблю себе подобных — в целом.

— Ты любишь сражаться с ними! — крикнул Мартин.

— Ты надеешься вывести меня из себя в это время суток? — спросила она, похлопав его по руке.

Сейчас они будут вспоминать детство, думала Пегги, и как они лазали по деревьям в саду за домом, как обстреливали кошек. У каждого в голове есть линии, вдоль которых текут старые мысли, производя старые фразы. Сознание, наверное, исчерчено этими линиями, как ладонь, подумала она и взглянула на свою ладонь.

— Она всегда была, как порох, — сказал Мартин, обернувшись к Пегги.

— А они всегда все сваливали на меня, — сказала Роза. — У него-то была комната для занятий. А где мне было сидеть? «Беги, поиграй в детской!» — Она взмахнула рукой.

— Поэтому она пошла в ванную и разрезала себе ножом запястье, — язвительно напомнил Мартин.

— Нет, это было из-за Эрриджа и микроскопа, — поправила его Роза.

Точно котенок, ловящий свой хвост, подумала Пегги: они все вьются и вьются кругами. Но им это и нравится, ради этого они и ходят в гости. Мартин продолжал дразнить Розу.

— А где же твоя красная ленточка? — спросил он.

Ее чем-то наградили, вспомнила Пегги, за работу во время войны.

— Или мы не достойны увидеть тебя в боевой раскраске? — не унимался Мартин.

— Парень завидует, — сказала Роза, опять повернувшись к Пегги. — Он за всю жизнь пальцем не пошевелил.

— Я работаю, работаю, — возразил Мартин. — Целыми днями сижу в конторе…

— Ради чего? — спросила Роза.

Вдруг они замолчали. Сцена «старший брат и сестра» была сыграна, раунд завершен. Теперь они могли только повторить все заново.

— Так, — сказал Мартин. — Надо пойти и исполнить свой долг. — Он встал. Компания распалась.

— Ради чего? — повторила Пегги, пересекая комнату. — Ради чего? — Она чувствовала полное безразличие. Все, чем бы она ни занималась, не имело значения. Она подошла к окну и раздернула занавес. Иссиня-черное небо было утыкано звездами. На переднем плане темнел ряд труб. А за ним были звезды. Непостижимые, вечные, равнодушные — такие эпитеты им причитались. Но я этого не чувствую, подумала Пегги, глядя на звезды. Так зачем притворяться? На самом деле, думала она, щурясь, это кусочки холодной-прехолодной стали. А луна — вон она — отполированная крышка для блюда. Но она по-прежнему ничего не чувствовала — даже настолько принизив луну и звезды. Затем она обернулась и оказалась лицом к лицу с молодым человеком, которого она вроде бы знала, но не могла вспомнить, как его звали. У него был высокий чистый лоб, но скошенный подбородок и бледное, одутловатое лицо. — Здравствуйте, — сказала Пегги. Как же его фамилия — Ликок или Лэйкок? — В последний раз мы виделись на скачках. — Она с трудом связала его облик с полем в Корнуолле, каменными стенами, фермерами и прыгающими косматыми пони.

— Нет, это был Пол, — сказала молодой человек. — Мой брат Пол. — Он скорчил кислую мину. Что же он такого совершил, что так возвысило его в собственных глазах по сравнению с Полом?

— Вы живете в Лондоне? — спросила Пегги.

Он кивнул.

— Пишете? — отважилась она. Но зачем, даже если ты писатель — она вспомнила, что видела его фамилию в газетах, — откидывать голову назад, говоря «Да»? Ей больше нравился Пол, у него был здоровый вид, а этот — со странным лицом, нервный, скованный. — Стихи? — спросила Пегги.

— Да.

Но зачем откусывать это слово точно вишню от черенка? — подумала она. К ним никто не подходил, они были обречены сидеть бок о бок на креслах у стены.

— Как же вы успеваете, работая в конторе? — спросила Пегги. — Вероятно, в свободное время.

— Мой дядя… — начал молодой человек. — Вы с ним знакомы?

Да, любезный безликий господин, однажды он помог ей с паспортом. Этот юнец, конечно — если бы она хоть вполуха слушала его, — иронизировал в адрес дяди. Тогда зачем ходить в его контору? Мои старики, говорил он… охотились… Внимание Пегги блуждало. Все это она уже слышала. Я, я, я, — продолжал он. Как будто стервятник стучит клювом, или работает пылесос, или звонит телефон. Я, я, я. Но он не может иначе — с таким-то издерганным лицом эгоиста, думала Пегги, глядя на него. Он не может освободиться, не способен оторваться. Он прикован к колесу крепкими железными кольцами. Он должен выставлять себя, демонстрировать. Но стоит ли позволять ему? — думала Пегги, пока он говорил. Какое мне дело до его «Я, я, я»? И до его стихов? Надо стряхнуть его с себя, решила Пегги, чувствуя себя, как человек, из которого сосут кровь, от чего нервные центры начинают неметь. Она молчала. Он заметил отсутствие симпатии с ее стороны. Наверное, считает меня глупой, предположила Пегги.

— Я устала, — извиняющимся тоном объяснила она. — Не спала всю ночь. Я врач…

Его лицо потухло, когда она сказала «я». Ну вот, сейчас он уйдет, подумала Пегги. Он не может быть «вы», он должен быть только «я». Она улыбнулась. Потому что он поднялся и ушел.

Пегги отвернулась и встала у окна. Бедный заморыш, думала она, истощенный, чахлый, холодный, как сталь, и твердый, как сталь, и лысый, как сталь. Я тоже, думала она, глядя в небо. Звезды казались натыканными наугад — кроме вон тех справа, над трубами — они похожи на возок, как же они называются? Имя созвездия выскочило у нее из головы. Я пересчитаю их, решила она, возвращаясь к своим заметкам для памяти, и начала: одна, две, три, четыре… тут у нее за спиной голос воскликнул: «Пегги! У тебя уши не горят?» Пегги обернулась. Это была Делия, конечно, со своим добродушием, со своей псевдоирландской льстивостью.