Картины Парижа. Том II - Луи-Себастьен Мерсье

Жители этих мест охотно убеждают себя в том, что Версаль превосходит по красоте всю Европу и что совершенно излишне путешествовать, раз не увидишь ничего лучшего. Поэтому здесь никак не могут понять фантазии вельможи, едущего в Голландию, Англию, Швейцарию, Италию, Германию и Россию. Его упрекают в чудачестве.

Здесь каждый гордится своей должностью, считая себя, так сказать, членом королевской семьи, раз он находится неподалеку от сапога монарха. Подающий на королевский стол блюда именуется камергером, а несущий королевскую мантию — шталмейстером. Никто не осмеливается ни в коем случае присваивать себе функций своего соседа. За королевским столом исполняются тридцать или сорок разнообразных обязанностей, вплоть до принесения из кухни половника, что возложено на особого чиновника. Кто в состоянии добраться до первоисточников и проследить подразделения этих должностей, покупаемых за деньги, а затем в свою очередь оплачиваемых! Какой омут! Чей глаз осмелится измерить его глубину!

Народная ненависть ни при каких обстоятельствах не затрагивает монарха. Ей надо для этого пройти чересчур много инстанций; она обрушивается на чиновников, на управляющих, на высших должностных лиц, на второстепенных и третьестепенных министров. Они принимают на себя все недовольство, все оскорбления; им приписывают все общественные бедствия. Они существуют, чтобы умерять вражду в случае ее возникновения. Народ чувствует, что монарх никогда не стал бы его ненавидеть, что он желает ему добра и стремится к добру, потому что в его же выгодах желать его и стремиться к нему.

Наконец, Версаль — это страна, где люди всю свою жизнь проводят стоя. В Версале нигде и никогда не сидят. Один восьмидесятичетырехлетний царедворец, современный Симеон Столпник, провел на ногах по меньшей мере сорок пять лет в передних короля, принцев и министров.

Этикет очень утомляет придворных, но не меньше утомляет и тех, в честь кого он установлен; этикет — это закон для тех, кто издает законы. Таким образом — все вознаграждается.

347. О Дворе

Слово Двор теперь уже не производит на нас такого впечатления, как во времена Людовика XIV. Двор уже не поставляет нам господствующих мнений, не создает репутаций, какого бы рода они ни были; теперь уже не говорят со смешным пафосом: Двор высказался за то-то и то-то. Приговоры Двора оспариваются; теперь говорят, не стесняясь: Двор в этом ничего не понимает; у него нет на этот счет никаких мнений, да и быть не может, — это не его дело.

Двор и сам не осмеливается высказывать своего мнения ни по поводу новой книги, новой пьесы или нового шедевра, ни по поводу какого-нибудь из ряда вон выходящего события: он ждет приговора столицы, он даже старается поскорее его узнать, чтобы не попасть впросак, высказав мнение, которое будет кассировано обществом, да еще с уплатой судебных издержек.

Во времена Людовика XIV Двор был образованнее города, в настоящее время город образованнее Двора. Их мнения редко согласуются, и это не должно удивлять, так как полученное ими образование чересчур различно, чтобы не сказать — противоположно. Двор молчит по поводу многих вопросов из осторожности и даже из робости, до такой степени голос совести громче, чем желало его выставить угодничество. Город говорит с уверенностью решительно обо всем, Двор чувствует, что не должен рисковать высказывать свое мнение по поводу целого ряда вопросов из боязни получить суровую отповедь. Город, в котором сосредоточены все искусства и науки, — причем их смешение придает им еще бо́льшую мощь, — смело берется все решать, потому что сознает свою силу и уверен в своей правоте, уже неоднократно испытанной, тогда как Двор смутно чувствует, что ему недостает многих знаний, способных подтвердить его мнение.

Таким образом, Двор утратил свое прежнее влияние на изящные искусства, литературу и все, что в наши дни с ними связано. В прошлом веке ссылались на одобрение того или иного царедворца или принца, и никто не осмеливался противоречить. Тогда суждения о тех или иных вопросах не были еще ни достаточно обоснованы, ни достаточно быстры; приходилось руководствоваться мнением Двора. Философия (вот еще одно из ее преступлений!) расширила горизонт, и Версаль, являющийся лишь точкой на этом горизонте, занял подобающее ему место. Происшедшая перемена во взглядах и мыслях еще очень нова. Когда подумаешь о том, что прежде мнениями руководила власть и отдашь себе отчет, как эти мнения возникали, когда вспомнишь, что представлял собой Двор Людовика XIV с точки зрения идей и вспоминаешь царившие в нем предрассудки, когда подумаешь о том, что представляла собой набожность того времени, что проделывалось версальским проповедником, руководителем совести, духовником короля; когда вспомнишь, что обвиненный Люксембург{236} намеревался искать защиты у отца Ла-Шеза, — тогда с удивлением видишь, не смея еще этому верить, какая невероятная разница существует между прошлым веком и настоящим.

Теперь одобрение или неодобрение, воспринимаемое потом всем королевством, исходит от города.

Людовик XIV дрожал при звуке голоса Боссюэ, вселившего в его душу воображаемые страхи. В наши дни Боссюэ и его проповеднический вид, его тон, его угрозы были бы освистаны и он не внушил бы мистических страхов даже самому незначительному чиновнику. Именно город показал Двору действительную ценность того, что́ его некогда ужасало.

348. Крайности сходятся

Вельможи и чернь очень близки друг к другу своими нравами. Первые не боятся предрассудков, так как уверены в своем влиянии и богатстве; вторая, которой нечего терять — ни чести, ни уважения, живет распущенно, ничем не стесняясь. Я нахожу даже, что в характере их ума тоже много общего. У селедочниц, если отбросить их стиль, найдется не мало очень удачных выражений, точно так же, как и у знатных особ: то же богатство языка, та же оригинальность оборотов, та же свобода выражений и образов. Здесь, безусловно, существует аналогия для того, кто умеет снимать внешние покровы: тут воняет рыбой, там пахнет мускусом.

Вельможи не щедрее нищих, но получите что-нибудь от вельможи, и он будет к вам привязан. А почему? Потому что, дав вам, он будет ждать от вас процентов. Точно так же поступает и бедняк: если он даст взаймы какому-нибудь несчастному, он уже не отстает от него и удваивает благодеяния, не желая потерять своего. Некто попросил у кардинала де-Флёри{237} одно экю. — «На что вам экю»? — «Дело в том, что, дав мне сейчас одно экю, вы потом дадите мне еще несколько», — ответил тот.

Если вы служите у какого-нибудь принца, постарайтесь, чтобы он для вас что-нибудь сделал, — этим вы составите себе состояние. Нищий поэт попадает к его высочеству; принц из тщеславия делает для него все возможное. Он его не любит и не уважает, но благодаря поэту слава принца возрастет, так как будут говорить: Он облагодетельствовал одного поэта! Всякий приближающийся к нему бывает щедро осыпан милостями, вполне соответствующими высокому положению принца.

Сила знатных, — говорила одна очень умная женщина, — только в представлении простых людей. И разве это не удивительное явление, по поводу которого умеющий размышлять мог бы написать целую книгу?

Вельможи, как и простолюдины, не верят в честность. Все они говорят: Честность взвешивается. Всего труднее им понять, что человек может быть нравственным и добродетельным.

У них всегда просят. Они редко дают за заслуги, чаще за лесть и интриги. Богатые и знатные должны беспрестанно помогать окружающим, — говорит г-жа де-Шуази девице де-Монпансье, — иначе они ни на что не нужны.

Вельможа считает свое мнение непогрешимым. Раз он сказал да, он из гордости никогда от этого не откажется, так как не хочет, чтобы могли подумать, что у него две различные точки зрения. Среди его слуг может оказаться десяток мошенников, что он и сам поймет впоследствии, но все же он будет продолжать им покровительствовать; свое упрямство он сочтет за благородную стойкость, непомерная гордость введет его в заблуждение, подобно тому как недостаток знаний постоянно вводит в заблуждение простолюдина.

Голодный кричит без стеснения, потому что голод поневоле заставляет его жаловаться. Иной вельможа из честолюбия громко ратует за общественную свободу и произносит громовые речи в храме правосудия, а за его стенами сам нарушает законы. Чего добивается первый? Куска хлеба. Чего добивается второй? Важной должности.

Вельможи не платят своих долгов так же, как не платит их и младшая братия. Первые вечно берут взаймы у неимущих, которым, после того как они долгое время служили пищей богачам, удается в конце-концов, объединившись, расстроить состояние надменного заемщика.