Картины Парижа. Том II - Луи-Себастьен Мерсье

Когда какую-нибудь книгу одобряет вся Европа, когда все читают ее и восхищаются изложенными в ней новыми, яркими, справедливыми идеями, выступает прокурор, составляет обвинительный акт, полный нелепостей, уснащенный высокопарными выражениями, и, выхватив из книги, подобно журналистам, несколько фраз, подчеркивает их. Книгу приговаривают к сожжению у главной лестницы или у лестницы Сен-Бартелеми как еретическую, схизматическую, лживую, резкую, богохульную, нечестивую, посягающую на власть, возмущающую спокойствие государств и проч. и проч. Не пропускается ни одного эпитета.

Зажигают вязанку хвороста в присутствии нескольких уличных бездельников, которые случайно находятся здесь; секретарь заменяет книгу, приговоренную к сожжению, старой, источенной червями Библией. Палач сжигает этот запыленный священный том, а подвергнутое проклятию и всеми разыскиваемое произведение секретарь прячет в свою библиотеку.

Все еще оглушенный ударом, который нанес ему канцлер Мопу{222}, парламент не знает, какого направления держаться, его мысли кажутся нерешительными, спутанными; он не знает, должен ли он верить в самого себя, основываясь на своих старинных правах, или должен предоставить событиям итти своим чередом, чтобы извлечь потом выгоду из тех или других обстоятельств. Повидимому, он остановится на последнем: его спокойствие похоже на сон; одни думают, что он умер; «Очнется», — говорят другие. «Если он не подает никаких признаков жизни, — говорят третьи, — то только потому, что готовится к своему воскресению и в тиши обдумывает то, чего ему всегда нехватало, — искусную политику. Возможно, что он теперь изучит дух своего века лучше, чем делал это до сих пор».

Что бы там ни было, этот институт все еще обладает большой силой, которая нередко беспокоила трон. Какова же эта сила? — спросите вы. — Сила инерции!

345. Духовенство

Его местопребывание, так сказать, невидимо: оно находится главным образом в Версале; здесь оно работает втайне, здесь вблизи изучает клавиши, на которых будет потом играть. Свое существование и доверие к себе оно поддерживает ловкими, искусными приемами, видоизменяя их в зависимости от обстоятельств.

Сословием, обладающим наименьшим количеством предрассудков (кто бы мог это подумать!) является именно духовенство. Оно отлично знает, что делает; ему известны течение и колебания господствующих мнений, оно вполне отдает себе отчет в своем положении, и если оно фанатично в своих предписаниях, то в действительности фанатизма в нем нет. Дрожа, оно устремляет свой взор на пропасть, в которую влекут его законы судеб, и старается только отдалить момент, который само считает неизбежным. Но, отдаляя его, духовенство не выказывает ни страха, ни отваги и, извлекая пользу из окружающих страстей, в то же время ограждает себя от страстей, которые волнуют другие сословия и мешают им итти к общей цели.

Оно само накладывает узду на своих суеверных приверженцев, которых презирает, тогда как к врагам своим оно относится с уважением. Оно образовано; оно никогда не совершит крупных ошибок; оно думает о своей пользе и готово отказаться от власти, когда этого потребуют время и обстоятельства; словом, оно защищается единственным оружием, которое у него осталось; считая его призрачным, оно все же не расстается с ним, потому что знает Двор, вельмож, знает народ и то безотчетное уважение, какое люди питают к противозаконным, но старинным привилегиям.

Оно бережно обращается со всеми, вплоть до писателей, ведущих с ним борьбу. Оно отвечает им только молчанием, предоставляя теологические прения профессиональным спорщикам и опираясь с большей уверенностью на действительную силу — на свое богатство.

Это сословие, мне кажется, владеет искусством самой тонкой и пока что самой удачливой дипломатии. Оно теперь терпимее, чем когда-либо, оно не добивается уже тайных приказов об аресте протестантов и их дочерей, оно занято изысканными мирными удовольствиями и считает себя вполне удовлетворенным, пока внешняя, обрядовая сторона культа не образует никакой бреши; оно относится безразлично к противным ему мнениям, не ставит им неосторожных преград, ибо прекрасно сознает, что, поступая иначе, оно придало бы этим мнениям только бо́льшую силу.

Оно попрежнему считает самыми страшными своими врагами протестантов и в особенности анабаптистов, число которых в некоторых французских провинциях все растет. Но оно очень близко к тому, чтобы заключить нечто вроде дружеского пакта с философами, потому что видит, что ничего не потеряет, продолжая сохранять свою веротерпимость, в противном же случае подвергнет себя большой опасности.

Когда духовенство начнет перерождаться, его превращение совершится быстро; оно легко и сразу оторвется от всего химерического, чтобы привязаться к реальному. Оно знает, что самое его богатство ускорит одряхление. Оно предвидит, что борьба будет непродолжительна и что слабая сторона будет вынуждена уступить во всем, лишь бы сохранить наиболее крупные и ценные обломки разрушенного. Мощь католического духовенства, — сказал Гельвеций, — всегда губительна для мощи государства. Как же самому духовенству не убедиться в истине этой аксиомы?

Писатели, — желаете вы наказать духовенство, отплатить ему, как говорится, той же монетой? Не пишите ничего ни против догматов, которые оно умеет чтить, ни против его привилегий, полученных им еще в предшествующие века, ни против его интриг, без которых оно не может жить. Но постоянно твердите ему о том, что церковное имущество — собственность бедных, что епископы являются только его хранителями, что траты епископов на роскошь, на пышность, на удовольствия являются не чем иным, как настоящим воровством, явным нарушением святых канонов[36]. Говоря так, вы скажете им страшную истину, которую они сами не могут не признавать; украсьте эту плодотворную истину самыми убедительными и воодушевленными словами, чтобы она проникла во все сердца и все умы. Разве мало у вас поводов для громовых речей, когда какой-нибудь князь церкви, умирая, оставляет своим наследникам два-три миллиона франков, скопленных нечестными путями, за счет бедняков? Опирайтесь на это и напоминайте, что епископ, умирая, не должен оставлять ничего, кроме савана для своего погребения.

А потом предоставьте епископам клеветать на вас в своих посланиях, которые либо вовсе не читают, либо читают, чтобы посмеяться. Они пишут эти красноречивые послания потому, что им платят за это сто тысяч экю в год. А что могут они вам сделать?

Кому раздают епископства? Дворянам. Большие аббатства? Дворянам. Все крупные бенефиции? Дворянам. Как! Нужно быть дворянином, чтобы служить богу? Нет, но этим путем Двор привязывает к себе дворянское сословие; военная служба оплачивается так же, как и многие другие менее важные заслуги, церковными деньгами.

Что такое список бенефиций{223}? Были ли когда-нибудь подобные списки в первобытной церкви? Сколько еще времени они будут у нас существовать? Они уже подверглись и незаметно подвергаются различным превращениям, а затем… Но кто может предвидеть будущее?

В королевстве насчитывают сто пятьдесят тысяч духовных лиц. Все они холосты. Апостолы были женаты. В течение нескольких столетий духовные лица были женаты, и Тридентский собор{224} уже готов был разрешить брак священников. Сто пятьдесят тысяч человек, пребывающих в безбрачии, опасном для них самих и для окружающих! Можно ли этому поверить? Если бы о таком факте упоминалось в древней истории, он возбудил бы сомнения. А если бы мы оказались вынужденными поверить ему, то на какие бы только размышления он ни навел?!

Что же касается мудрого закона о неотлучном пребывании епископа в своей епархии, то он так открыто и постоянно нарушается, что излишне об этом говорить. Паства не знает своего пастыря и относится к нему только как к богачу, который развлекается в столице и весьма мало заботится о своем стаде.

346. Версальская галлерея

В день Пятидесятницы парижанин отправляется на галиоте в Севр, а оттуда бежит пешком в Версаль, чтобы посмотреть на принцев, побывать в парке и в зверинце. Для него открыты двери больших аппартаментов, но закрыты двери малых, самых богатых и интересных[37].

В полдень все толпятся в галлерее, чтобы посмотреть на короля, который идет к обедне, на королеву, на Мсьё и Мадам{225}, на монсеньёра графа д’Артуа и на графиню — его супругу; а потом все спрашивают друг друга: Видел короля? — Да, он смеялся. — Верно, он смеялся. — У него довольный вид. — Ну, еще бы! Есть отчего быть довольным!

Господин Мур обратил внимание на то, что во время обедни, когда выносят святые дары, глаза всех устремлены на короля и что никто не становится на колени перед алтарем.