Аркадия - Лорен Грофф

семья.

Об этом вам придется спросить свою мать, говорит докторша.

Я так и сделаю, говорит Крох, если она когда-нибудь проснется.

Ох, мистер Стоун, мягко отвечает она. Под глазом у нее начинает дергаться жилка, она прикрывает ее рукой. Ваша мать не спала, даже когда та женщина-амиш нашла ее. Ханна просто не хочет открывать глаз.

Крох склоняется лбом к коленям и дышит. Сдерживает себя, чтобы не ворваться в комнату Ханны, не встряхнуть ее хорошенько. Прохладная рука докторши мягко ложится ему на шею, врачует его.

* * *

Со временем рука ее согревается, становится обузой, еще одной. У него почему-то дрожит коленка, когда она передает ему бумажку, исписанную красивым почерком Эйба. Крох записку читает и перечитывает. Родители сочли благодатью возможность уйти вместе, ведь они прожили бок о бок всю жизнь, с тех самых пор, как были романтичными детьми. Докторша начинает рассказывать, как именно они поступили. Выражается она изысканно, избегая эмоций и осуждения. Надо ж какая отстраненность, думает Крох, учат их этому, что ли. Он сидит тихо-тихо, пусть хоть немного крови просочится в нее сквозь его кожу.

Между предложениями докторши и предложениями записки Крох находит время вставить свои строки скорби. Он так и видит тот момент, когда родителям становится не по силам заботиться друг о друге. Ханна, возможно, уронила что-то, а Эйб не сумел это поднять. Потом, сразу же после ужина, Эйб закрыл свою книгу и подкатился к Ханне, держа на раскрытой ладони упаковку с таблетками. Они привели дом в порядок, скоропортящуюся еду выставили на крылечко для скунсов, енотов и голодных оленей, вычистили компостный туалет, сочинили эту записку. Переоделись в чистое и улеглись в кровать. Поделили таблетки поровну, запили их сообща одним стаканом воды. Укрылись и обнялись в ожидании, когда все исчезнет, уплывет прочь. Эйбу это удалось, а Ханне – нет. Она к Кроху вернулась.

Скомкав записку Эйба, он прячет ее в карман. Встает с места прямо посреди одной из докторских фраз и уходит по длинному коридору. Он не хочет грубить, особенно этой милой докторше с ее дергающейся жилкой, но жаждет он только пустой комнаты и чистого, холодного одиночества.

* * *

Так или иначе, это полдень. Грета все утро не поднимает лица от планшета. Крох чувствует, что задыхается между своими яростно молчащими женщинами. Наконец они с Гретой идут в кафетерий перекусить сэндвичами, но там только клеклые роллы с вялым парниковым салатом. А ведь всего несколько лет назад из Мексики в изобилии доставляли хрустящие головки “айсберга”. Казалось бы, мелочь, но это свидетельство перемен.

Заплатив, они садятся за стол, и тут Кроха накрывает вдруг мысль, что Эйб умер. Земля рушится у него под ногами. Крох упал бы, не зацепись он взглядом за пальцы Греты, обхватившие хлеб, черный облупленный лак на обгрызенных ноготках.

Что, пугается Грета, на него глядя. Папа, что?

Мир плывет-уплывает, краски его дрожат. Он чувствует прикосновение Греты к щеке. Эйб, говорит он.

Да, говорит Грета, и в ней тоже что-то меняется. Она подтаскивает свой стул как можно ближе к нему. Вместе они закрывают глаза, чтобы не видеть других, унылую еду, тусклый свет кафетерия.

Был бы Эйб здесь, Крох сейчас сам задушил бы его насмерть: то, что выглядит как скорбь, на самом деле – ярость. Эйб был краеугольным камнем. Эйб был силой притяжения его мира. Сколько он себя помнит, лишь на отца он мог всегда вполне положиться.

* * *

Палата Ханны наполняется сушеными полевыми цветами. Местный флорист изобретательно противостоит дороговизне импортных товаров. Но у Греты от пыльцы отекает лицо, и даже Ханна в своей постели борется с желанием чихнуть.

Приехала Джинси с мальчиками, и Грета сбегает вниз, чтобы их встретить. На минуту оставшись с матерью один на один, Крох подходит к кровати. Присаживается на корточки, лицом к лицу, от ее прогорклого дыхания у него слезятся глаза. Я знаю, что ты не спишь, говорит он. Открой глаза.

Медленно открывается один глаз в гнезде из морщин. Ханна моргает. Так тихо, что он едва ее слышит, она говорит: Я бы предпочла этого не делать.

Он ахает. Смеется. Но ярость быстро овладевает им снова.

Никакой ты не чертов Бартлби, говорит он. Открытый глаз прищуривается, в упор на него глядя.

Вбегают близнецы Джинси, и Кроха обдает мальчишескими запашками: неотмытые руки, плохо вычищенные зубы. Смотри! – кричит Оскар, раскрывая ладонь, на которой лежит механизм старинных часов. Я нашел это на школьной площадке и припас для тебя. Айзек ничего не припас, но, чтобы не отстать, тоже кричит: Смотри! – и в больничном коридоре делает стойку на руках. Посмотри на меня, кричат близнецы. Взгляни, увидь! У Джинси никогда не было ни мужа, ни постоянного парня. Крох – это все, что есть. Оставаясь на ночь, близнецы укладываются в обнимку с Гретой в ее постели, но утро застает их, преданных, как собачата, на полу в спальне Кроха.

Крох притягивает мальчишек к себе, и они, костлявенькие, в объятии затихают. Джинси стоит в дверях. В отличие от прочего мира, чья миловидность медленно и постепенно скатывается в седину и морщины, Джинси свою привлекательность сохранила. То, что в подростках делало ее серенькой мышкой, осталось как есть, и в пятьдесят три она поразительно хороша. Буйные завитки тронуты сединой, а лицо розовое и гладкое. Ей приятно восхищение Кроха, она чуть-чуть смущена. Склоняется над Ханной, целует ее, убирает с виска волосы, что-то шепчет. Крох напрягает слух, но о чем она там, не разобрать.

* * *

Горе как субфебрильная лихорадка. Печаль на затылке ульем: Крох движется медленно, чтобы его не ужалили. Все складывается воедино, шероховатости разглаживаются. Приехала Астрид; Грета вскакивает со стула у двери Ханны, крича: Мормор[39] Астрид, я так надеялась, что ты будешь! Вокруг Астрид толпятся врачи; Астрид входит в палату Ханны и приказывает ей сесть. Крох поражен, когда Ханна с трудом приподнимается. Старые подруги смотрят через комнату одна на другую, и то, какими они были когда-то, давным-давно, окатывает его: высокие и молодые в Эрзац-Дворе, белая и медовая, и он, маленький Крох, глядит снизу вверх на их непостижную уму протяженность.

Поездка на машине обратно в Аркадию занимает столетие. Радио извещает о тысяче погибших на Яве, стремительное распространение болезни, карантин. Крох выключает радио, но Астрид, отрезав: Невежество никому не поможет, – снова щелкает кнопкой. Он старается не слышать, отсекает, как может, то, что болезнь начинается внезапно; двенадцать часов, и человек мертв; врач комментирует, что похоже на атипичную пневмонию и на птичий грипп, переносчики пока неизвестны.