Лунный копр - Николай Григорьевич Никонов

же Чуркина? Звонок… Дежурные командуют строиться по классам. Администрация с крыльца поздравляет с началом экзаменов. Давыд Осипович внушителен как никогда: коричневый костюм, белейшая рубашка, достойные штиблеты, новый галстук. По бокам — завучи в строгих очках. Ждут, не появится ли на горизонте заврайоно. Нет. Не появился. Давыд Осипович делает дирижерский знак библиотекарше, и классы пошли… Нет Чуркиной, Нечесова. С трудом сохраняю самообладание…

— Владимир Иваныч! Ведите класс. У вас все дома? — Администрация изволит шутить.

— Да… То есть нет…

— Что такое?

— Двое запаздывают.

— Безобразие! Безответственность… Все-таки ведите… Семеро одного не ждут. Не допустим к экзаменам.

Уже вижу соответствующую случаю улыбку Инессы Львовны. Поворачиваюсь, чтобы следовать за классом. И — гора с плеч: в воротцах растрепанная, гневная Чуркина, за ней, опустив голову, Нечесов.

— Вот вы его спросите, вы его спросите… — тяжело дышит. — Ну, можно сказать, с кровати стащила. Ой, не могу!.. От самого трамвая бегом…

— Нечесов! — роняю я сурово.

Но Нечесов только молча взглядывает и — мимо, рубашка на плече порвана, стоптанные ботинки, немытая шея. Выпускник.

Иду в класс. Позади величественно плывет Инесса Львовна. У класса бледная, сдержанно-непроницаемая Вера Антоновна. Давыд Осипович вносит пакет. Сургучные печати. Слышно, как они хрустят, как шелестит в трудной тишине развернутая бумажка.

Нет, я не буду рассказывать, как писали сочинение. «Образ Ниловны…», «Проблема лишнего человека…», «Давыдов и Нагульнов — характерные представители…» Не стану рассказывать, как проверялись эти сочинения. Как настойчиво комиссия изучала черновики, когда грозила двойка. Ведь если в черновике верно, ошибку можно не считать. Мудрые так и писали: в беловом варианте «о», в черновике «а», в одном случае — запятая, в другом — нет запятой. И все-таки Вера Антоновна молодец. В иных-прочих школах, говорят, работы проверяют сразу двумя ручками: одна красная, другая фиолетовая. У нас такого не было. Не было такого у нас. К тому же вы не забыли, что на экзамене присутствовала Инесса Львовна?

И, наверное, не стоит повествовать, как сдавали все другие экзамены.

Все было так, как бывает всегда, во всех школах и на всех экзаменах: неожиданные удачи, вытаскивание нерадивых, непредусмотренные срывы, шпаргалки, обнаруженные в парте после экзамена, и мало ли что еще. Задориной на физике потребовались валерьяновые капли. Чуркина сорвалась на химии, получила тройку и разрыдалась так, что я думал, не вызвать ли «скорую помощь», а Кондратьев «схватил» двойку по немецкому. Разрешили пересдать. Много было всего. Последним экзаменом в расписании стояла история с обществоведением, и мне загодя уже было не по себе. Во-первых, экзамен-то, в сущности, двойной. Два предмета — две оценки. Во-вторых, материалу — горы. В-третьих, сорок билетов. Одних дат — голова распухнет. В-четвертых, ассистентом — Инесса Львовна. В-пятых, на историю обязательно кто-нибудь «нагрянет» из районо, из гороно, из райкома партии могут. Не придут на математику, не заглянут на химию и на немецкий, на историю явятся. Об этом меня заранее предупредил директор, да и сам я уж знал.

С такими горькими раздумьями шел на первую консультацию. Четыре дня подготовки. Решил дать четыре консультации. Класс застал в сборе весь. Даже обрадовался столь высокой активности. Но, приглядевшись к лицам, понял: беда! Все устали, все вымотались, отупели и сейчас уже не только не боятся экзамена (не то слово, не то), а вообще всем все равно и сдавать будут плохо, вяло, в расчете на авось, экзамен-то последний.

Что мне было делать? Запугивать? Подстегивать? Понукать и без того усталый класс? Произносить патетические речи? Что, мол, так и так, не посрамим честь школы, честь класса (и мою учительскую честь)? И я понял: классу нужен толчок, взрыв, стресс. Так и только так! Не знаю, как это меня осенило. Может быть, после жалобного возгласа Задориной: «Ой, Владимир Иваныч, ничего, ничегошеньки не запоминается…» — сработал механизм интуиции, пришло решение. Или я просто увидел у Осокиной великолепно сработанную шпаргалку в виде двойной гармошки?..

Я сказал:

— Сегодня, завтра и послезавтра будем писать шпаргалки на все билеты… — Подошел к двери, выглянул, закрыл поплотнее. — Ясно?

Радостное удивление в глазах Нечесова. Восторг в глазах Задориной. Размышление в глазах Чуркиной. Недоверие в глазах Алябьева. Ожидание в глазах Осокиной. Снисходительность в глазах Павла Андреевича (ладно, чего уж там), и так далее — все оттенки чувств.

— Итак, не будем медлить. Всем достать бумагу. Экономить место. Важнейшее буду повторять. Это подчеркивайте. Оставить широкие поля. Для дополнений дома. Ясно? Начали… Билет первый…

И мы начали. Это был египетский труд, подобный шлифовке камней для пирамид. Главное я заставлял подчеркивать, обводить рамкой, запоминать. Я долбил это главное, разжевывал, заставлял повторять. Три дня класс, словно обретший второе дыхание, трудился по восемь часов. И вот результат. Великолепные шпаргалки со всеми выводами, датами, планами ответа. Высший класс. Еще бы! Руководил — сам учитель. На четвертый день к вечеру я велел всем явиться с дополнениями на полях шпаргалок и убедился: сделали на совесть, записали, подчеркнули, выделили, обвели…

Как много потерял я за эти четыре дня! Почти все уважение, весь авторитет и почти все признаки руководителя. Учитель, который учит писать шпаргалки по собственному предмету? Что там авторитет, — я потерял килограммов пять весу и голос. Горло скрипело. Пересохли губы. А морщины на лбу теперь уже не стоило искусственно углублять.

Закончил собеседование. Велел всем идти домой и выспаться часов до пяти. С пяти до восьми повторить слабые места.

— Можно вопрос? — Нечесов, вяло.

— Конечно…

— Как их использовать-то?

— Что?

— А шпоры-то…

— Как пользоваться шпаргалками, объясню завтра, перед экзаменом. Все по домам!

Ушли не оглядываясь. Вот как можно подорвать авторитет. И опять осталась Чуркина. Медленно собирал я в портфель свои конспекты, книги, тетради. Собрал. Сел. Спина ныла. И ни на что не хотелось смотреть.

— Владимир Иваныч? — Чуркина шла ко мне. — Вы… Вы это нарочно? Да?

— А как ты думаешь?

— Я не знаю. Я только хочу сказать вам…

— Что я поступаю неверно?

— Да.

— Что ты меня теперь перестала уважать?

— …

— Слушай, неужели ты не поняла, что это — игра? Что я нарочно пошел на игру. Надо было вас потрясти, настроить на активную работу. И вы работали. Вы старались. Вы учили. Есть такая наука — психология. Советую почитать. Изучить. Тебе пригодится.

Широко раскрытые радостные глаза. Они редко бывают радостными, эти северные глаза. И в них радость за меня, за себя, за то, что не обманулась в чем-то.

— Завтра, перед экзаменом, соберешь эти бумаги. Все, у всех! Отвечаешь головой. Поняла?!

— Ой, Владимир Иваныч! Я же догадывалась… Я же