Лунный копр - Николай Григорьевич Никонов

Не может быть. Не хочу гадать. Не хочу. Выбросить? Выбрось…

Положил записку в карман. Вытащил третью. Что здесь? Так… И здесь то же самое. Тьфу!.. Понятно…

Словно бы в коридоре стало смеркаться. Или сильно накурено? Как противно горят лампочки! И сигарета — гадость. Сырая… Тлеет одной стороной. Когда горит одной стороной, значит, кто-то вспоминает… Как же! Вот тебе! Смял сигарету. Конечно, розыгрыш. А ты-то думал? Эх ты: «От Гороховой». А четвертая записка? Ну, так и есть… И в четвертой. А почерк мелкий, четкий, словно бы как у Чуркиной… Скомкал записки, выбросил. Снова закурил. Смотрю в окно.

Скоро Новый год. И сегодня уже почти как в новогодье. Синее, фиолетовое небо. Огни. Ветер за створками. И легкий снежок. И месяц какой-то странный, спинкой вниз, как кораблик. Точно такой был давно, в театре. «Ночь перед рождеством». До сих пор помню этот месяц.

Понемногу я успокаиваюсь. Ладно уж, бог с ними, с девчонками. Захотели позубоскалить. Не со зла ведь. И чего я расстроился? Пойду-ка в зал. Что-то весело там, чересчур даже.

А в зале откуда-то баян. Большой, тесный, дышащий круг. Высокий одиннадцатиклассник, партнер Лиды, пляшет русского. Старается… Вот уже кончил. Ему долго хлопают. Вызывают, но парень не идет. Потянули было в круг Чуркину. Не пошла, отбилась.

А возле баяниста откуда-то вдруг Нечесов, спрашивает быстро:

— Можешь?

Баянист заиграл «Цыганочку». И Нечесов… Нечесов с окаменевшим лицом, с остановившимся взглядом пошел с прихлопом, с присвистом. Откуда что взялось! Я смотрел и думал. Нет. До сих пор не знаю я даже Нечесова. Этот ведь уж, кажется, весь на виду… Плясал. Ему хлопали, кричали, баянист старался в поту. А Нечесов плясал и плясал, бледнея лицом, белея глазами. Что-то страшное, дикое было сегодня в нем. Я его едва узнавал.

Стояла в толпе, смеялась Горохова. Где угнетающее ее беспокойство? Видимо, все прошло: высокий одиннадцатиклассник что-то говорил ей. И она смеялась.

А когда пляска кончилась, ко мне вдруг быстро, раздвигая редеющую толпу, подошла Задорина:

— Владимир Иваныч, можно вас?.. Подойдите со мной… вот в коридор…

— А здесь нельзя?

— Нет… Пожалуйста.

«Что еще там такое? Ну ладно, пойду». Торчащие в стороны жесткие желтые хвостики ведут меня к лестнице. Забавные хвостики, каждый завязан черной аптечной резинкой. На проборе волосы темнее; наверное, она шатенка. Вот оборачивается. Смотрит. А я опускаю глаза. Не могу на нее смотреть в упор. Что-то мешает.

— Владимир Иваныч… Я хочу… Я давно хочу сказать вам. Только вы не удивляйтесь. Не сердитесь на меня… Я… вас люблю…

Опустила голову, быстро пошла прочь, почти побежала.

О педагоги! Великие педагоги! Ян Амос Коменский, Ушинский, Макаренко! Что мне делать? Скажите! Зачем это упавшее, как камень, признание? Зачем она мне это сказала?

Редко курю, а тут опять вспомнил. Сигарету бы… Свои кончились. Пошел к курилке. Попрошу у кого-нибудь. Но, подойдя к туалетной комнате, я услышал выкрики, возню, удары. Открыл дверь. В «предбаннике» отчаянно дрались двое: высокий одиннадцатиклассник и Нечесов.

— Прекратить! Что такое?! Нечесов! С ума сошли? И вы тоже… Сейчас же разойтись!

Разошлись, один зло посверливая глазом, другой зажимая разбитую губу.

— Нечесов! — окликнул его в коридоре.

Не обернулся, заскакал по лестнице вниз.

В раздевалке Нечесова не было. Убежал.

— Разодралися, знать-то. Вот ведь петухи. Обязательно им драться надо. И все из-за девок. Из-за девок все, — спокойно сетовала Дарья Степановна, поглядывая на часы. — Скоро хоть кончится вечер-от? Ты гляди, Владимир Иваныч, гляди за своими-то. Шибко оне у тебя беспокойные. Этот вот, Нечесов-от, кабы чо не вытворил…

«Да неужели все из-за Гороховой? — думал я. — И Нечесов? Горохова? Смешно. Во-первых, старше она его года на три. Ей уже полных девятнадцать. Ну и что? Разве…»

— Владимир Иваныч! Вот вы где. А я вас везде ищу… Дамский танец. — Опять передо мной Задорина.

— Спасибо, Таня. Но ведь пока мы идем, он кончится!

— Ну и что? А я вас на следующий приглашу.

— Если вдруг там какой-нибудь шейк?

— А мы тихонечко.

«Мы»! Уже «мы», — подумал я. — До чего же смела эта Задорина. «Мы». Это мне совсем не нравится. Панибратством уже попахивает. Собственностью какой-то… Еще этого не хватало».

Шли-подымались по лестнице, покосился и увидел: глаза у Задориной в слезах. Губы не то шепчут, не то трясутся.

Решил: станцую еще раз и уйду. Хватит! Какой-то водопад сегодня. Молодой я, что ли? Ведь я все-таки не кто-нибудь. А от кого же все те записки? Все как насмешка!

Оделся, ощущая даже некую торопливость, словно за мной была и чуялась погоня. Вышел.

Хлопнула дверь, вздохнул облегченнее. Хорошо было… Свежо и тепло для зимы. Грустно пахло оттепелью, мягкой зимней ночью, спящими крышами и чуть-чуть заводской гарью. Но запах этой гари не раздражал, наоборот — как бы успокаивал, говорил: а жизнь идет, завод работает, люди не спят, и все хорошо.

Медленно вышел из школьной ограды, намереваясь так же спокойно идти к трамваю, и наткнулся на Нечесова. Он стоял с выломленной штакетиной.

— Что это? Ну ка, пойдем домой…

— Нет.

— Дуэль?

— Пускай он не…

— Что «не»?

— Да так…

— Друг мой, — сказал я, беря у него штакетину, — ты ее тут выломал? Ну-ка, забей обратно. Вот и гвозди торчат. Забивай, забивай…

Нехотя он повиновался. Несколько раз ударил кулаком, ногой. Штакетина встала на место.

— А теперь пошли. Ведь по пути?

Нехотя он побрел рядом, прикладывая ладонь к разбитой губе, и, сплевывая в снег, молчал. Молчал совсем по-взрослому. Даже чем-то мне понравился.

— Из-за женщины сражаться надо только в одном случае… — сказал я, медленно подбирая слова.

Нечесов испуганно взглянул.

— …если ты защищаешь ее честь. Понял?

Нечесов вздохнул, глядел под ноги.

— Так?

— Не из-за нее вовсе.

— А я просто предположил.

Молчание.

Уже подходили к трамвайной остановке, когда сзади раздался топот.

Обернулись оба, увидели догоняющую женскую фигурку в коротеньком распахнутом пальто с песцовым воротником.

— Владимир Иваныч!

Это была Задорина. Я остановился. Остановился было и Нечесов, но, вздохнув, деликатно пошел вперед.

— Владимир Иваныч! Почему вы ушли? Ну почему? — запыхавшись, говорила она. — Вы ненавидите меня, Владимир Иваныч? Владимир Иваныч…

А в голосе слезы. А губы трясутся. Глаза косят.

— Задорина!

— Владимир Иваныч! Я… я… Я же люблю вас… Давно… Как только вы пришли… А вы…

— Задорина…

Всхлипывает. Шмыгает. Полуотвернулась.

— Ну, вот что! — сказал я как можно строже. — Я все понял. Но ты забываешь, что я учитель, а ты ученица. Спасибо тебе… И… иди домой. Сейчас же… Иди, Таня.

Она ошалело глянула на меня через