Сибирская жуть-7 - Андрей Буровский

Тут надо сказать, что на призывном пункте царил обычный советский бардак, и призывники сначала собирались в Шарыпово, в получасе езды от Глуши. А потом уже призывников везли в Красноярск, проезжая станцию Глушь… Станция Глушь и поселок Глушь располагаются на некотором расстоянии друг от друга, и на полустанке поезд всегда стоит минут сорок — тут к нему прицепляют тепловоз, составом маневрируют…

Успеть в Шарыпово Марина вряд ли смогла, а вот на станцию — шанс был реальный. Володя потом удивлялся, какая хандра навалилась на него, как только он оказался на призывном пункте, как бы уже не дома, а в армии, или, скорее, по дороге в это приятное заведение. Наверное, все тоскуют, кто больше, кто меньше, но тут уж на Володю навалилась такая страшная тоска, словно жизнь кончилась в его восемнадцать лет и все осталось за дверями, закрывшимися за спиной.

А тут еще выпал снег, продолжал падать всю ночь, закрыл землю, дома и деревья везде одинаковым саваном, будто отсек Володю от всего его прошлого и от всего, что еще могло быть в его жизни. В среде, где воспитывался Володя, служба в армии считалась обычным возрастным этапом, а он почему-то остро чувствовал, что снегопад отрезает что-то, бывшее в его жизни до приказа, до призыва и до этого буйного снега.

Поезд в Глуши простоял почти час, и они встретились, Володя с Мариной. Встретились, потому что Марина ухитрилась пройти больше тридцати километров по зимнику от своего хутора, и они даже прогуляли в стороне ото всех почти что целых полчаса — спасибо деликатным офицерам. А у Володи почему-то не отпускала, не отходила от сердца все та же ледяная тоска, и только усиливалась эта тоска от того, что гуляли они перед снежным полем, на котором снег скрывал все неровности, засыпал все лежащие предметы, и совершенно неясно было — где там, по полю, бегут проселочные дороги, где там валяется брошенный с сентября ящик или, тем более, где лежат ворохи соломы или где росла по обочинам дорог высокая пожухлая трава. За полем шли холмы, тоже белые, снежные, уходящие вершинами даже не в тучи, а тоже во что-то белесое, беременное снегом, снегом, снегом…

Марина несла влюбленную чушь, обещала ждать, Долго шла за тронувшимся поездом, и Володя видел, как она машет вслед составу. А парень как-то и не чувствовал ничего, кроме этой ледяной тоски, кроме белесого снежного мрака в душе.

Потом он казнил себя за эту душевную тупость — не мог сказать что-то хорошее! А может, он и говорил, но не запомнил? Володя и сам этого не знал. Но писем почему-то не писал, все ждал чего-то, и сам никак не мог понять — чего.

А через два месяца Володя получил письмо от соседки, той самой Лены. Лена писала, что они с ее парнем Марины на хуторе не застали, ждали до темноты и оставили на хуторе письмо. И что Марина уже поздно вечером приехала на хутор из-за перевала и прямо ночью пошла по дороге на Глушь. Ей говорили подождать до утра, но она знала, что поезд стоит на Глуши рано утром, и пошла. Дальше Лена писала, что труп Марины нашли совсем недалеко от Глуши, километрах в пяти. «Ты, может быть, помнишь, что в день, когда ты уезжал, все было засыпано снегом?» — писала Лена. Так вот, как ни было все засыпано, завалено, а кое-что удалось понять: в темноте Марина сбилась с пути, прошла лишние пятнадцать километров по нехоженой дороге, в снегу по щиколотку, и присела, совершенно измученная, прямо на снег. Она, конечно, знала, что так делать ни в коем случае нельзя, и если все-таки присела — значит, сил и правда совсем не было. Оставалось ей всего километров пять, и уже стали бы видны станция, столбы электропередачи и насыпь железной дороги.

И опять начавший было отходить Володя пребывал, как в тумане: кто же это приходил к нему на станцию?! Кто же говорил ему все замечательные слова, на которые он, как деревянный, почти не отвечал?! Кого он целовал в хвосте состава, отойдя от остальных, если Марина в это время на самом деле сидела мертвая в сугробе, примерно за пять километров?

И до сих пор, прошло вон сколько лет, не может он понять, кто же это был у него там, на станции?!

— Но ведь Марину видели и другие люди?

— Конечно видели, десятки человек!

— А были среди них те, кто знал Марину при жиз… до этого происшествия?

— Сколько угодно! Все, кто из Глуши, — все знали Марину.

— А это сколько людей?

— Человек десять…

Разговор у нас как-то увял сам собой. В синеве плыли облака, плескалось озеро, кричали по-прежнему птицы, даже сильнее разорались к вечеру. Мы лежали, курили у озера, и за время рассказа Володи еще раз опорожнили стаканы.

— А когда вернулся, проверял?

— Еще до этого проверял… Там же все письма читаются, а что я с ней встречался, был свидетель… В смысле, на станции встречался. Ну, мне один и прочел лекцию — про галлюцинации и про коварство ненавистного врага, Китая и Америки.

— А коварство тут при чем?

— Ну-у… А может, они что-нибудь придумали и теперь нашу боеспособность рушат…

— Но что Марина мертвая, они подтвердили?

— И что мертвая, и что Лена не соврала, замерзла в ночь до… ну, до того, как мы стояли в Глуши… Они по своим каналам проверили, что Лена не соврала.

Я лично гораздо больше склонен верить этой Лене, чем всем армейским особистам, вместе взятым, с их диким бредом про китайцев, разрушающих боеспособность наведенными галлюцинациями. Но Володя, как видно, думает как раз наоборот, для него важна эта проверка.

— Володя…

Он поворачивает голову.

— А сейчас ты что об этой истории думаешь?

— Да ничего… Стараюсь вообще не думать.

Володя давно поступил в институт и скоро его окончит, давно стал работать на железной дороге, давно женился, и его сыну четыре года. Все главные события в жизни с ним произошли уже давно. И я понял так, что старая непонятная история мучит его, но сам он не считает правильным, чтобы она его мучила, и себе воли не дает. Да и времени немного, чтобы думать: работа, учеба, семья, огород, вот еще и мотоцикл купил, копит себе на машину…

— Знаешь, как у нас говорят про перестройку? — обращается ко мне Володя, и я понимаю это так, что доверительный разговор кончился.

По России мчится тройка:

Мишка, Райка, перестройка.

Водка — десять, мясо — семь,

Ошалел мужик совсем!

И он смеется, выпуская сигаретный дым колечками. А из-за камышей подплывал к берегу кособокий Сергей, вез вытащенных из сетей рыб, и мы пошли к его лодке разбирать рыбу; а вскоре распрощались, как выяснилось — навсегда.

В тот вечер я вернулся в лагерь, неся в руках ведро с рыбой, а в голове — полный сумбур, и у меня нет уверенности, что этот сумбур за тринадцать лет стал хоть чем-то более осмысленным. И я не знаю… и тогда я не знал, и сейчас не знаю, чему удивляться больше и что считать более удивительным: явление множеству людей Марины, которая то ли сидела в сугробе, то ли махала вслед составу… Нет, действительно, история совершенно непонятная, необъяснимая даже в деталях, и в ней наплетено сразу несколько противоречащих друг другу вещей… В этой истории все, решительно все необъяснимо и непонятно!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});