Роман о себе - Борис Казанов

- Это моя забота. От тебя потребуется только текст.

- Я берег скрипку как сюжет для фильма.

- Покупаю за любые деньги.

- Денег у тебя все равно нет. Мне надо съездить к бабке.

- К бабе?

- К моей бабке Соне, она живет здесь.

- Хорошо. Райкомовский «газик» я тебе оставляю. Скажешь бабке: «Привет» - и нас догонишь.

Толя щелкнул пальцами, повернувшись к группе. Те уже, все поняв, понеслись: тащили кабель, свет, коробки с кассетами. Вышел враскачку похожий на гиппопотама Валерий Хайтин, кинооператор. Я увидел Франца Ивановича, ходившего в отдалении и теперь приблизившегося. Его худое хитроватое лицо с глазами рыси, недавно озабоченное, - поспокойнело. Ведь он был к нам приставлен, за нас отвечал. А если мы нашли решение, то и ему зачтется. Я сказал, что он со мной.

Мы поехали, остановились, пропуская бабу с базара. Баба несла в сеточке купленную курицу. Свесила сеточку до земли, а курица, продев ноги в ячеи, семенила отдельно, подскакивая, когда баба невзначай дергала сетку… Отличный кадр! Я раз поставил в затруднение режиссера Валеру Рыбарева, своего друга, когда тот хотел снять фильм по «Осени на Шантарских островах». У меня в книге, в рассказе «Местная контрабанда», есть деталь: по песчаной косе бредет кореец, а следом ковыляет чайка, полностью копируя его походку… Валера, относившийся к моим деталям всерьез, на этот раз взмолился: «Как это снимешь?!» А мне какое дело? Вот баба с курицей идет, я их простым пером сниму. А у вас техника, кинокамера… Проехали!

Пошла крутая дорога между холмами с домиками, лепившимися на откосах. Вот выбрались на плоское место, чтоб снова вписаться в вираж глубочайшего оврага… Где он? На месте оврага - озеро… Здесь был песчаный карьер, когда я ездил прошлый раз к бабке Шифре. Какая здесь была круча! Внизу грузовики в карьере - как с птичьего полета! А сейчас все залили водопроводной водой… Что же оно под собой скрывает, это озеро рукотворное? А что скрывает тот омут на сливе Сожа и Остра?…

- Прискорбный случай, Борис Михайлович! Мне самому неловко…

- Все ж я не понимаю. Евреев не брали в партизанские отряды. Если спасся - иди, откуда пришел. А тут - пацан! Случай экстраординарный. Чем он их взял?

Франц Иванович, хоть и имел хитрое лисье лицо и рысьи глаза, - нормальный белорус. Вот я и спросил. Что он ответит? Сам затронул, не я.

- Пацана как раз проще взять. Не у всякого написано…

- Фамилия у него есть?

- Нет данных. Привезли откуда-то, вылез из рва. Это его настоящая могила в Круглом. Сами полицаи похоронили.

- Ого! Подбил два танка, взорвал себя…

- За это мучают особенно. Нельзя разглашать, но не продадите… - Франц Иванович снял тесную шляпу, оставившую красноватый след на лбу, и его лисье лицо в рыжеватой щетине, уже с глазками простодушного прохиндея, приняло выражение скорбящей матери, а щеки опустились на отвороты пиджака в виде добавочного мехового воротника. - Его забыли в лесу, когда уходили из блокады… Мало у Василия Ивановича ординарцев? Стоял, охранял какой-то склад. А тут - черные шинели, за ними фрицы. Подбил два танка, взорвал себя, а уцелел! Все осколки - мимо.

- Да-а…

- Мне рассказывал один полицай, я его допрашивал… - Франц Иванович привычно прокрутил в голове диск с номерами папок «Дело». - Да хрен с ним! Так они его везли связанного, точили шило: глаза колоть. «Бобики» такие. Тут обернулась телега, его оглоблей ударило… Много пацану надо?

- Ну, закопали б у дороги…

- Пересрали! Все даже не запылились, а он один… Это как та скрипка, что вы сказали!…

- Счастливчик.

- Геройский пацан.

Глава 23. Бабка Шифра и я

Обтрепанная дверь, как редко ее открывают!…

Звоню непрерывно, слышу голос бабки: «Хто-та звонить», - а не идут открывать. В глазок она меня не увидит, как к ней войти? За соседней дверью от моего стука проснулся ребенок, заплакал навзрыд. Услышал женский голос: «К жидовской потаскухе приперся какой-то жид»… Вдруг - как взрыв! От самолета, наверное: ломает звуковой барьер. Неподалеку военный аэродром.

Когда его только строили, там работал нерусский шофер. Жил у родителей Семы, после Моисея уже Приборкина. Знал наизусть «Русь кабацкую», я впервые услышал из его уст: «Ты жива еще, моя старушка?» - и пытался приложить слова Сергея Есенина к бабке Шифре, чтоб думать о ней поэтически. В тот есенинский вечер аэродромовский шофер загнал фарами зайца, стушил и меня угостил. Я не посмел отказаться, хотя знал, что этого загнанного зайца не смогу переварить. Избавлюсь от него во дворе, сунув в рот два пальца…

Там, во дворе, я почувствовал, что все это фальшь и блажь - не так, как Есенин, писать, а так его стихи прилагать. В стихах Есенина был заложен и безотказно срабатывал русский принцип: чем больше каешься, что ты подлец, тем больше к тебе сочувствия и порыва навстречу. Меня же давно не привлекают кающиеся грешники. Вот сейчас уйду и не раскаюсь, не увидев бабки Шифры. Мне достаточно, что я постоял у ее двери. Я буду пить и веселиться в деревне Дорогая и не вспомню о бабке Шифре…

Чудеса! - бабка Шифра стоит, присматривается слабыми глазами… Или она знает про аэродром? Может, война? Грабить пришли, убивать? - у нее вечный страх после Рясны. Пригляделась: «Бора!» - и заплакала, обняла. Сгорбилась, совсем седая, а в квартире чисто: круглый половичок из лоскутных тряпок, знакомый с Рясны, и такой же родной черный, с крылышками буфет. В нем есть мои детские фотокарточки и тетрадка с первым стихотворением «Весна». Из кухни видна комнатка с фикусом, цветком «огонек» и канарейками в клетках. На стуле сидит в выходном костюме старик, куда-то собрался. «Обещали подстригчи, - объясняет бабка, - зарос, совсем волосатый». - «А когда они бывают?». - «Раз в два месяца приезжают, вот он и ждет парихмахера». Старик посмотрел на меня с почтением: «Здравствуйте, большой человек!» Бабка загремела сковородкой на кухне, послышался стук треснувшего яйца: «Табе жидкую, як ты любишь?» - «Не хочу я есть». - «Ай, не хочаш? Пачакай, Борачка, яйцы свежанькие у нас».

Сколько лет ее не видел? А как увидел, как спало с души, - бежать! Там, в деревне Дорогая: мужики, бабы. Ликование: кино приехало из-за скрипки! Любой дом открыт: входи, как в свой. А тут я родной, а вошел - и бежать.

- Бабка, мне надо ехать.

- Прама сичас?

- Да.

Привыкла, положила в чашку разбитое яйцо. Ох, эти ее пухлые руки с кожей, как сморщенная молочная пенка! Как заботливо они меня укрывали зимой, когда я засыпал под вой волков в Лисичьем рву и бормотание деда Гильки, одетого в «талас», с руками, обвитыми кожаными лентами…