Цивилизация Просвещения - Пьер Шоню

Классическая философия переживает XVII век незамеченной и вновь выходит на авансцену в самом его конце благодаря Дюканжу и Ришару Симону. Изначально итальянская, она постепенно становится принадлежностью нижненемецких земель. Лейден, эти филологические Афины, дает приют беглецам из протестантской Германии — Филиппу Клюверу (Клювериусу), основателю исторической географии, и Фридриху Гроноу (Гроновиусу, 1611–1671), нумизмату и востоковеду. Позже Адриан Реляндус (1676–1718) изучает там древнееврейский, древнеперсидский, языки Индии и Малайи. Лейден, расположенный недалеко от столицы, от Ост-Индской компании, перебрасывает мост между классической античностью и отдаленным Востоком.

У филологии тоже были свои 80-е годы. Научный ренессанс в Германии, последовавший за демографической черной дырой времен Тридцатилетней войны, имел филологический стержень. Вспомним о роли Кристофа Келлера (Целлариуса, 1638–1707) в образовании Галле: профессор и библиотекарь, он был привлечен Великим Курфюрстом к созданию в 1694 году университета, который в XVIII веке прославил Христиан Вольф (1679–1754). Целлариус был современником Дюканжа (1610–1688). Именно в конце XVII века происходит научное освоение Средних веков. В 1677 году Целлариус издает учебник народной латыни, «Antibarbarus latinus sive de latinitate mediae et infimae latinitatis» («Латинский антиварвар, или О латыни средней и низшей»); его же «Historia medii aevi» («История средних веков») выходит в 1688 году, спустя несколько лет после «De re diplomatica» («О дипломатике») Мабийона, посвященной Кольберу.

Различные отрасли науки «за пределами механистической философии» сближаются, тянутся друг к другу и подталкивают друг друга к взрывообразному росту 1680—1730-х годов: они образуют тот фундамент знаний, на котором Монтескьё и Вольтер возводят элементы своего синтеза.

Мы Видим рождение донаучной, но уже рациональной лингвистики. Латынь проиграла — в Испании с XVI века, во Франции, вопреки видимости, в XVII, в Италии в XVIII веке. В первых двух третях XVIII века последние ее бастионы возвышаются на севере. В германских странах она защищается успешнее, но начиная с 1770 года немецкий выметает латынь. В сфере лингвистики, как и во всех остальных, 80-е годы эпохи Просвещения испытывают шок от расширения мира до масштабов планеты: «На смену 72 языкам Традиции [возникшим в наказание строителям Вавилонской башни] приходят оценки, колеблющиеся от 1500 до 6000 идиом» (Гусдорф).

Семнадцатый век подготовил почву для работы множителя эпохи Просвещения. Методическое и систематическое изучение европейских языков — вотчина немцев, голландцев и англичан. В 1664 году Рот, миссионер, принимается за санскрит; но по-настоящему лакомый кусочек — это китайский. По сравнению с Атанасиусом Кирхером (1667) и Кристофом Менцелем (1685), великими синологами из Компании 1680-х годов, пионерские работы Брайта (XVI век) выглядят доисторическим лепетом. Лейбницу принадлежат первые связные наброски теории сравнительно-исторического языкознания. «Лейбниц рассматривал лингвистику как природное царство» (Гусдорф). Лингвистика в таком ее понимании должна была служить источником сведений об истории человеческого разума. В этой области Лейбниц предвосхитил Монтескье с его сравнениями различных форм права и институций: «Необходим индуктивный метод: следует за счет заранее подготовленного исследования собрать прямо на месте как можно больше документов». Лейбниц, протестант и иренист, без колебаний заключал соглашение с королями информации — миссионерами, которые в XVII веке еще практически поголовно были католиками. В соответствии с замыслом Лейбница благодаря Екатерине II и Палласу появились «Linguarum totius orbis vocabularia comparativa Augustissimae curae collecta» («Сравнительные словари всех языков и наречий, собранные десницею всевысочайшей особы»; 1787–1789).

Параллельно с этими грандиозными проектами создавались грамматики основных европейских языков. Франция гордится «Всеобщей и рациональной грамматикой» Арно и Лансло (1660), «неотделимой, как замечает Гусдорф, от „Логики, или Искусства мыслить” Арно и Никола (1662)», в которой логика понимается как метаязык, что предшествует современному пониманию логики как метаматематики, в то время как англичане силами Джона Валлиса и Джона Уилкинса обращаются к физике языка.

Тогда же, в 1680-е годы, одним из формирующихся разделов гуманитарных наук становится библейская герменевтика. Она теснейшим образом связана с кризисом сознания.

В центре гуманитарных наук и множителя, приведшего к потрясению умов в конце эпохи единства культуры, стоит та самая история, которую Вольтер черпал из фолиантов отца Кальме в Сеноне. Мифическая история и чистая хроника ушли в прошлое, вершиной которого, возможно, стало «Рассуждение о всеобщей истории» Боссюэ (1681) и его продолжение — полемическая «История протестантских церквей» (1688). Боссюэ подошел очень близко к полному успеху, став жертвой — парадокс для католического теолога — своего чрезмерного пиетета перед текстом Ветхого Завета. Ему не хватило подхода к чуду, присущего периоду веротерпимости. Боссюэ остановился на второй эпохе — эпохе Карла Великого.

Обещание написать следующее рассуждение осталось невыполненным; такая необязательность не случайна. Современная история, которой упивался Вольтер, тяготила Боссюэ. Теология истории не воплотилась немедленно в конце истории, и детали замысла Творца, сколь бы он ни был тверд, ускользают от тех, кто, по вере своей ожидает Второго пришествия как отсроченного конца времени и истории. Боссюэ, знавший об этом, пренебрегал новой библейской герменевтикой. Родившаяся в протестантских странах, она могла поколебать протестантскую теологию. Но она не должна была стать помехой для католической теологии, построенной на концепции непосредственного Откровения. Итак, на примере Боссюэ мы можем наблюдать один из любопытных перевертышей: в XVIII веке галликанская церковь принимает «протестантскую», почти фундаменталистскую экзегезу. Этот католик-интеллектуал отвергает расширение времени и пространства, которое несут с собой иезуитские миссионеры и бенедиктинские монахи. Его хронотоп по умолчанию исключает Китай и Америку из Божественного Промысла. Его кратчайшая из возможных хронологий (в конце жизни он пошел на уступки, добавив тысячу лет по сравнению с Септуагинтой) исключает из Божественного Промысла только что обретенное далекое прошлое.

Потребовалась реабилитация истории. Правоверные картезианцы долгое время не замечали огромного труда, совершавшегося их последователями. Показательна враждебная реакция Мальбранша (1638–1715), противоположная заинтересованной реакции Лейбница (1646–1716). Мальбранш был француз, вскормленный «Логикой Пор-Рояля», Лейбниц — протестант, иренист и немец, внимательно следивший за расцветом католической историографии. Сопротивление истории исходило прежде всего из среды картезианцев и христиан, отстаивавших церковные догмы. Вот почему круги, близкие к Пор-Роялю и Оратории, арнольдианская, а потом мальбраншистская ветвь галликанской церкви на рубеже 1680-х годов служили образцом двойственного отношения к исторической составляющей науки; это относится, в частности, к Луи Томассену (1619–1695) и Бернару Лами (1640–1715).

Ораторианец Луи Томассен был теологом Благодати и историком догмы; когда в 1687 году он опубликовал второй том «Трактата о единстве Церкви», его оппонент, протестант Банаж, вынужден был признать за ним «превосходное знание писаний святых отцов и глубокое понимание текста». Бернар Лами, мальбраншист, склонный к янсенизму, в 1680-е годы крупнейший, наряду с Томассеном, из теологов «второго ряда», посвятил свою жизнь распространению и прогрессу механистической философии. Его «Беседы о науках» многократно переиздавались, но не меньше внимания он уделял Писанию, Евангелию и происхождению церковных праздников. Его отношение к новой учености напоминало отношение будущих «физиков» к «лирикам». «Что это за человек, который знает все восточные языки… Он представляется мне кем-то вроде вьючного животного». Еще более интересна реакция гуманитария Томассена на трактат Мабийона о видах святых даров. Она яснее показывает, какая пропасть лежала между ними. «…Примерно в 1674 году в связи с диссертацией Мабийона „De Pane eucharistico azymo ас fermentato” („О пресном и дрожжевом хлебе причастия”) преподобный, обычно столь миролюбивый, пришел почти что в ярость, порицая бенедиктинца за то, что он без малейшего снисхождения назвал ученостью столь же неуместной, сколь и поверхностной» (Гусдорф). Эта реакция обнаруживает, сколь трудно было разглядеть, как с течением времени видоизменяются церковные догматы. Отец Томассен был болен атипичным изменением времени. Его реакция напоминает реакцию Вольтера по отношению к Бюффону. Множитель эпохи Просвещения вобрал в себя и революцию мавристов.

Изменения в истории, несомненно, связаны и с соперничеством между христианами, расколотыми на протестантскую и католическую Европу. На «Виттенбергские тезисы» посттри-дентский католический мир некогда ответил «Церковными анналами» Барония. Перемены в историографии связаны с затянувшимся ответом католиков. После того как Тридентский собор в ответ на усиление роли Писания поместил непрерывность Откровения во временную перспективу, католическая ученость была приговорена к истории точно так же, как протестантская наука — к библейской герменевтике.