Семья Карновских - Исроэл-Иешуа Зингер

— Чтоб вы были здоровы, реб Довид! Хорошо вы им показали…

И, махнув рукой на все дела, тут же пригласил Карновского к себе домой на кидуш. Довид отказался. Он был поражен, как легко Соломон его простил, но сам не мог забыть обиду, которую когда-то ему нанес. Довид Карновский не забывал с такой легкостью ни чужих грехов, ни своих. Ему не хватало мужества пойти домой к Шлойме Бураку. Он не мог посмотреть в глаза его жене, с которой даже не здоровался, когда она навещала Лею, и тем более дочери, которую не захотел видеть своей невесткой.

— Реб Шлойме, не сегодня, — попросил он. — Не могу я показаться вашим на глаза.

Соломон Бурак не стал слушать.

— Реб Довид, не сомневайтесь, Ита будет счастлива вас видеть.

Довид Карновский испробовал другую отговорку:

— Лея будет беспокоиться, если я не приду вовремя. Новая страна все-таки…

Но Соломон знал, что делать. Он пошлет шамеса, и тот скажет, что Довид зашел к Буракам. Да что он несет, какого шамеса? Он сам пойдет к Лее. Пусть Карновский только скажет, где они поселились, и они оба пойдут, причем прямо сейчас! Соломон так разошелся, что на секунду даже забыл о субботе. Он уже готов был бежать на угол, где оставил машину, чтобы отвезти Довида, но вовремя опомнился.

Как когда-то, на том берегу, Лея Карновская и Ита Бурак снова бросились друг другу в объятия, расплакались, а потом рассмеялись, как девушки, снова обнялись, расцеловались и всё говорили и говорили. Как когда-то, Ита поставила на стол угощение: варенье, душистый хлеб, штрудель, маковые коржики. А Соломон без устали наливал сливовицу, пасхальную сливовицу, которую пил целый год.

— Давайте, реб Довид, выпьем за то, чтоб весь наш народ был спасен, а враги уничтожены, — говорил он, перед каждым стаканчиком пожимая Карновскому руку. — Выпьем, реб Довид! Будьте как дома.

Довид Карновский не мог быть как дома, хоть и пытался. Он не мог забыть, как обидел этих людей. Больше всего он старался не встречаться взглядом с дочерью Соломона. Она подносила ему угощение, расспрашивала о его жизни, даже о сыне. Довид Карновский не знал, куда спрятать глаза.

— Спасибо, фрау, — бормотал он смущенно, будто хотел благодарностью искупить свою вину, — не беспокойтесь, прошу вас.

Женщины болтали, макая пряники в сладкую водку, и вдруг разрыдались, как на свадьбе.

— Какая же я старая, Лееле, — плакала Ита, глядя на подругу. Она видела на ее лице собственный возраст.

— Годы идут, Ителе, — отвечала Лея, вытирая глаза.

Соломон терпеть не мог женских слез.

— Что это за Тише-Бов[47] в субботу? — прикрикнул он. — Давайте-ка лучше выпьем за то, чтобы все евреи радовались и веселились.

Увидев, что бутылка почти пуста, Ита забеспокоилась.

— Шлоймеле, ты ведь уже не молодой, — напомнила она. — Что-то ты сегодня разошелся. Смотри, как бы тебе плохо не стало.

— Я никогда не был так молод, как в последние годы! — похвалился Соломон. — Чем старше становлюсь, тем моложе себя чувствую. Запросто мог бы ходить с чемоданами, столько сил в руках…

— Прикуси язык! — перебила Ита. — Пусть наши враги торгуют вразнос. Ты свое отходил.

— Да я и не собираюсь, это я так, для примера, — успокоил жену Соломон.

— Лучше даже не говори такого.

Но Соломон не хотел молчать. Чем меньше сливовицы оставалось в бутылке, тем разговорчивее он становился. Под хмельком он начал высказывать все, что было на душе:

— Реб Довид, у меня праздник сегодня. Сам Довид Карновский снизошел до меня, явился в гости к Шлойме Бураку. Настоящий праздник.

Ита испугалась, как бы Шлойме не заварил кашу, и попыталась его остановить:

— Шлоймеле, не расходись. Пойди лучше приляг.

— Ита, дай мне сказать, — не послушался Соломон. — Я должен сказать.

И он высказал все, что думал о давних обидах и спеси Довида Карновского. Он вспомнил, как пришел к нему сватать дочь, а Карновский его унизил. Рут выбежала из комнаты, Ита ладонью зажала мужу рот.

— Шлоймеле, перестань! — закричала она. — Замолчи сейчас же! Реб Довид, не слушайте его, он сам не понимает, что несет.

— Пусть говорит, фрау Бурак, так будет лучше, — сказал Довид.

Он хотел выслушать все до конца. Чем больше Соломон говорил, тем легче становилось Карновскому.

— Да, да, реб Шлойме, — повторял он, — все так.

Излив душу, Соломон опять развеселился:

— Я человек простой, говорю, что думаю. Не мог не высказаться, реб Довид. Зато теперь на душе легко.

— И мне тоже, реб Шлойме. Теперь смогу смотреть вам в глаза.

Тем же вечером Соломон Бурак пошел к мяснику Райхеру, созвал совет общины и заявил, что отныне Довид Карновский станет главным шамесом синагоги «Шаарей-Цедек», а мистер Пицелес будет выполнять работу сторожа Вальтера. Члены совета были недовольны. Мало им было венгерского шамеса, теперь им придется терпеть еще одного чужака, который так неуважительно обошелся с доктором Шпайером и прочими прихожанами. Есть и другие желающие занять это место, уважаемые люди, некоторые даже с титулами. И увольнять сторожа Вальтера им тоже не хотелось, он был им ближе, чем мистер Пицелес.

— Это слишком, уважаемый герр Бурак, — твердили они. — Надо во всем соблюдать меру.

Но Соломон Бурак не поддался.

— Положитесь на меня, — сказал он немчикам. — Я знаю, что делаю. Червонец туда, червонец сюда, надо жить и людям помогать.

Так Довид Карновский стал шамесом синагоги «Шаарей-Цедек».

Лея расплакалась, когда Довид рассказал ей, что теперь он шамес в синагоге Шлойме Бурака. Ей-то ничего, она всегда хорошо относилась к Шлоймеле, даже хотела с ним породнится. Но ей было больно за Довида: он, ученый человек, на старости лет стал шамесом, да еще в синагоге, где заправляет Бурак.

— До чего мы дожили, Довид, — вытирала она слезы.

Довид Карновский не дал ей плакать.

— Радоваться надо, — сказал он, — Бога благодарить каждую минуту, за то что Он спас нас от убийц и привел сюда.

— Мне за тебя обидно, Довид, не за себя, — ответила Лея.

— Пусть это будет в искупление моих грехов, — смиренно сказал Довид. — За обиду, которую я нанес реб Шлоймеле, за мою гордыню, за то, что по глупости много лет идолам служил.

Лея не узнавала мужа. За всю жизнь ни разу не было, чтобы он в чем-нибудь раскаивался.

36

Как новые ботинки, которые кому-то оказываются впору и доставляют радость, а кому-то жмут, трут и приносят такие мучения, что хочется поскорее их снять и надеть старые, стоптанные, но привычные, так и новая страна.

Старшие в семье Карновских быстрее приспособились к новой жизни. Довиду пришлось на старости лет стать шамесом, платили ему мало, но Лея не была так счастлива даже в лучшие времена, когда они жили на Ораниенбургер-штрассе в богатстве и почете. После многолетнего одиночества в Берлине, к которому она так и не смогла привыкнуть, Лея снова жила полной жизнью. Она быстро познакомилась со всеми еврейскими женщинами, жившими по соседству. В основном они были из Великой Польши, Лея сразу распознавала их по выговору. Она не крутила носом, как другие из Германии, когда соседки пытались завязать разговор о том, что творится за океаном. Наоборот, она охотно поддерживала беседу и была благодарна за советы, как лучше устроиться в Америке. Соседки сразу увидели в ней своего человека и полюбили ее, как и она их. В Берлине она дрожала от страха, когда ей приходилось беседовать с дамами в синагоге, а теперь опять могла свободно говорить на родном языке, как в Мелеце, без боязни сделать ошибку или сказать какую-нибудь глупость. Она снова могла посадить на колени чужого ребенка и ласкать его сколько душе угодно, молодые матери были этому только рады. От соседок Лея быстро нахваталась американских словечек. Она перезнакомилась со всеми мясниками, рыбниками, пекарями и бакалейщиками на улице, их речь и манеры были ей известны и близки. Они прекрасно понимали друг друга. Встречала она и земляков, их здесь оказалось больше, чем в самом Мелеце. Они жили повсюду: в Бруклине и Бронксе, на берегах Ист-Ривер и Гудзона. Лея всегда радовалась встречам с земляками. Они знали, что она дочь Лейба Мильнера, а она узнавала их. Английский язык был ей не нужен. На родном еврейском она всегда могла расспросить, как проехать и как пройти. Снова появилась связь с домом, Лея узнавала новости из Мелеца, получала и передавала приветы, нередко навещала брата Хаскла, которого здесь называли Гарри. Хоть он и был постоянно занят строительством или закупкой и расчисткой участков, он всегда был рад сестре и возил ее по городу на машине, забитой инструментом и банками с краской. При этом он не уставал расхваливать Нью-Йорк и дома, которые в нем построил:

— Ничего городишко, а, Лееши?

Иногда на новой машине приезжали Соломон и Ита Бурак и увозили Лею к себе, когда у них были на обед клецки и рыбный бульон. Только одно мешало счастью Леи: с ней не было дочери. Даже любимая домашняя еда не лезла в рот, когда она вспоминала Ребекку, глупую девочку, которая из-за своего музыканта не захотела поехать с родителями.