Эрос невозможного. История психоанализа в России - Александр Маркович Эткинд

были под влиянием Фрейда», – рассказывает один из крупнейших физиологов советского периода, Наталья Трауготт, о своем поколении. Учившаяся на педологическом отделении ленинградского института в 1926–1927 годах, Наталья Николаевна вспоминает фольклор, бытовавший в среде увлеченных Фрейдом студентов: «Аффекты ущемленные и комплексы везде. Без Фрейда, без Фрейда не проживешь нигде»[14]. Впрочем, систематически психоанализ никто им не преподавал.

Практикующий аналитик Сара Найдич, уехавшая около 1920 года из Петрограда в Берлин, писала в официальном органе Международной психоаналитической ассоциации взвешенно и, наверно, объективно: «Официальные лица в русской науке интересуются психоанализом теоретически, но ни в коем случае не в практическом плане. На научных заседаниях время от времени затрагиваются, часто случайно, вопросы, связанные с фрейдовской динамикой душевных процессов. Сексуальные теории априори вызывают мало сочувствия. Однако позиция официальных кругов не является неблагоприятной».

Заимствованные из психоанализа представления в эти годы проникают в литературные дискуссии. Исследователь влиятельного в начале 20-х годов литературного течения «Перевал» Галина Белая отмечает в нем «постоянное, неизменное внимание к бессознательному». Она считает, что вопрос о бессознательном «для литературы 20-х годов был проявлением общего интереса к движущим силам революции». Вряд ли стоит ограничиваться этим объяснением. То, каким именно образом литераторы видели и описывали людей революции, объяснялось интеллектуальными влияниями и модами. Осип Мандельштам с удивлением отмечал возрождение интереса современных ему прозаиков к психологии и быту. «Язва психологического эксперимента проникла в литературное сознание, прозаик стал оператором, проза – клинической катастрофой», – писал он в 1922 году.

Действительно, литераторы 20-х годов нередко мыслили в упрощенных психоаналитических терминах. Согласно Александру Воронскому, лидеру группы «Перевал», «революция выдвинула… новых героев с особым душевным складом, с особыми сознательными и бессознательными чувствами». У своих литературных друзей он находил особое и даже излишнее внимание к «бессознательным истокам жизни», тогда как его противники страдали, по его мнению, чрезмерной рациональностью. У них, писал близкий к Воронскому Дмитрий Горбов, «мир подсознательных влечений насильственно отрывается… от мира сознательных убеждений». Впрочем, пролеткультовские оппоненты «Перевала» пользовались примерно таким же языком: задача писателя, формулировал журнал «На посту», – «осветить, электрифицировать огромный сырой подвал подсознания». О самом же Воронском даже в 1962 году «Краткая литературная энциклопедия» считала необходимым сообщить: «Вслед за Троцким… В. принижал роль мировоззрения в худ. творчестве и противопоставлял ему „бессознательное“…что современники называли „воронщиной“»[15].

В разгар войны с воронщиной в нее были зачислены лучшие писатели эпохи. Справедливо называя первую антиутопию XX века, роман Евгения Замятина «Мы», контрреволюционным, идеологи новой власти трактовали увлечения Замятина, Пильняка и Воронского языком, в котором примитивный фрейдизм перемешан со столь же примитивным марксизмом: «Суть [их] высказываний ясна. Творчество – это сон, и как сон, оно бессознательно… Не могут они, буржуазные по своей сущности писатели, не ополчиться против сознания, не изгонять его, потому что всякое сознательное восприятие социальной действительности говорит им о их скорой и неминуемой гибели».

Между тем Замятин писал ясно и безо всякого страха: «В спальных вагонах и каждом купе есть такая маленькая рукоятка, обделанная костью: если повернуть ее вправо – полный свет, если влево – темно, если поставить на середину – зажигается синяя лампа, все видно, но этот синий свет не мешает заснуть, не будит. Когда я сплю и вижу сон – рукоятка сознания повернута влево; когда я пишу – рукоятка поставлена посередине, сознание горит синей лампой. Я вижу сон на бумаге, фантазия работает как во сне, она движется тем же путем ассоциаций, но этим сном осторожно (синий свет) руководит сознание. Как и во сне – стоит только подумать, что это сон, стоит только полностью включить сознание – и сон исчез». Так начинается статья Замятина «Закулисы», опубликованная в 1930 году в задуманном им же сборнике «Как мы пишем». Сборнику предшествовала анкета, разосланная Замятиным тем, кого он приглашал участвовать в его наполнении, – Горькому, Андрею Белому и другим. Среди 16 вопросов о разных аспектах литературной техники были и такие: «Наркотики во время работы: в каком количестве?» и «На каких восприятиях чаще всего строятся образы (зрительных, слуховых, осязательных и т. д.)?»

Но при всей своей смелости Замятин не мог уже ссылаться на источник своего подхода к занимающей его психологии творчества, и соответствующий фрагмент остался только в черновике: «Комната, где стоит мой письменный стол, подметается каждый день, и все-таки, если сдвинуть с места книжные полки – в каких-то укромных углах, наверно, найдутся пыльные гнезда, серые, лохматые, может быть, даже живые комки, оттуда выскочит и побежит по стене паук.

Такие укромные углы есть в душе у каждого из нас. Я (бессознательно) вытаскиваю оттуда едва заметных пауков, откармливаю их, и они постепенно вырастают в моих…[героев]. Это – нечто вроде фрейдовского метода лечения, когда врач заставляет пациента исповедоваться, выбрасывать из себя все „задержанные эмоции“».

Входивший вместе с Михаилом Зощенко (см. гл. X) в группу «Серапионовы братья» Всеволод Иванов записывал: «У человека обычно две жизни. И второй, подспудной (теперь ее называют бессознательной), он не любит касаться. Да и зачем? В редких случаях эта вторая жизнь всплывает и ломает первую». Роман «У», написанный Ивановым в середине и конце 20-х годов и опубликованный только в конце 80-х, в терминологии, фабуле и смысловом построении весь проникнут психоанализом, который то излагается, то пародируется, то подразумевается.

Рассказ идет от имени счетовода «психиатрической больницы им. Э. Крепелина, что в полутора часах езды из Москвы». Ситуация в больнице излагается с полным знанием дела: часть врачей, к которой принадлежал и директор, выступала за теорию «нозологических единиц» – то есть, поясняет Иванов, «грубо говоря, за возможность подведения болезней человека, его психики под твердые и неколебимые разновидности». Другая же часть «отстаивала борьбу за детальное углубление в психику» и практиковала «увеличенную психотерапию», используя в этом деле такие адлеровские термины, как влечение к власти и бегство в болезнь. Когда счетовод захотел бросить курить, безумный психоаналитик, доктор Андрейшин, ординатор «отделения полуспокойных», «заставил меня вспомнить, что еще в двухлетнем возрасте я был склонен если не к убийствам, то к насилию над своей няней» (читал ли Иванов фрейдовскую «Историю детского невроза»?). По ходу странного, часто абсурдного сюжета звучат восклицания вроде «психоанализ психоанализом, но я испытывал такое состояние, будто и меня облили помоями».

Герои романа, сложными путями повторяя современную автору метаморфозу советского психоанализа, хотят переместиться из московской психиатрической больницы на уральский строительный комбинат, где они собираются заведовать «психической частью», занимаясь «психической переделкой людей» по четырехлетнему плану. И только рассказчик-счетовод догадывается, что «здесь производится единственное в своем роде психологическое испытание, более реальное и более