Пылающая комната - Артем Литвинов

— Нет, Сью, — возразил я, — ты отдашь письмо, это необходимо. Он должен прочитать его. Ты мне клянешься?

Похоже, ее расстроило мое требование, но она с ним все же смирилась.

Она села на постель и, распустив волосы, начала их расчесывать. Я смотрел на нее и с тоской думал, что, вероятно, никогда не смогу уже нарисовать ее такой, моей любимой, дорогой сестренкой, моей Сью, я чувствовал сердцем, что это была наша с ней последняя встреча. Я, как зачарованный, следил за ее движениями.

— Знаешь, я все хотела у тебя спросить, — сказала она вдруг очень внимательно посмотрев на меня, — а почему этот ваш альбом называется «Пылающая комната»?

Ее вопрос словно обжег меня, я очнулся от своего созерцательного забытья.

— Так получилось, наверное, не случайно, — ответил я, — я и сам бы хотел это узнать.

— Но ведь ты не умрешь, правда, Тэн? — спросила она внезапно.

— Я? Конечно, нет. Я буду, как наш дед, жить до старости и даже дальше, что за ерунду ты спрашиваешь?

— Не знаю, — задумчиво протянула она, — я вообще слишком мнительна.

— Все вы таковы, — ответил я, имея ввиду всех женщин и никого конкретно.

— Поцелуй меня на прощанье, помнишь, как мы это делали раньше, поцелуй креста.

Я наклонился к ней и поцеловал ее в обе щеки, лоб и подбородок. Она проделала тоже самое.

— Иди, — махнула она рукой, — он тебя ждет, иди, Тэн.

Я улыбнулся и направился к двери, с трудом справляясь с подступавшими к горлу слезами. На пороге я повернулся, сестра смотрела на себя в зеркало, она не обернулась на мой прощальный взгляд, я тихо притворил за собой дверь и бросился вниз. Я чувствовал, что еще немного и я вернусь назад, я захочу возвратиться с ней домой, все забыть, выпросить прощения у матери, вытерпеть гнев отца, вернуть всю свою былую милую, тихую жизнь, но какая-то сила, разжигая боль все сильнее, гнала меня вниз по лестницам, вон из этого здания, туда где в ночи, пропитанной ароматом осени, в черном лимузине меня ожидала любовь, безумная, сжигающая любовь моей истинной жизни. Пламя полыхало в моей груди с нечеловеческой жестокостью, пожирая мои легкие, я задыхался, я вылетел на ступеньки гостиницы и, увидев машину, бросился к ней, Крис распахнул дверь, и я вскочил на сидение рядом с ним, сжимая в руках последнюю драгоценную реликвию прошлого, папку с моими студенческими рисунками. Я ничего не мог объяснить, кроме того, чтобы крикнуть

— Поехали, поехали, Бобби, быстрее.

Шофер дал газ, и мы полетели навстречу бесконечно текучим огням города, обгоняя всех, кто попадался нам на пути. Я дал волю отчаянию, я не стыдился его, не стыдился моего друга, я обливался слезами, положив голову ему на плечо и зная, что он это чувствует, он это понимает не хуже меня.

Бесконечная гонка по ночному городу, казалось, превращается для меня в бесконечный путь в ад. Но я даже помыслить не мог вернуться на нашу квартиру, туда, где несколько часов назад передо мной убитая горем на диване сидела Сью, я все еще видел перед глазами ее лицо испуганное, а затем сияющее, только не туда, я схватил Криса за руку и он резко оглянулся, взглянуть на меня.

— Поехали к тебе, — произнес я почти шепотом, — куда угодно.

Он смотрел на меня серьезно, даже сурово. Я не мог понять значения этого взгляда, казалось, он решал для себя сложную задачу или боролся с сознанием того, что необходимо сейчас сказать мне что-то неприятное.

— Ты не пожалеешь? — спросил он наконец, — это скандал против скандала.

— Я нет, — подтвердил я, и это была правда, мне было все равно.

— Бобби, ко мне, только сначала взгляни, нет там этих собак газетных, — велел Крис. — А впрочем, хрен с ними. Дам в морду.

Мы прошли холл с фонтаном, бесшумно, как тени, поднялись на верх на лифте. Голова у меня шла кругом, я смотрел на всю эту опережающую время и моду роскошь обстановки, и не мог понять что с мной твориться. Крис, желая меня развлечь водил меня из одной гигантской комнаты в другую, и спрашивал, что я думаю об этой статуэтке, об этой картине, о композиции, я отвечал рассеянно, сейчас он меня страшно раздражал, впервые в жизни, я, казалось, ненавидел его, моя жизнь рушилась, она была разорвана и растоптана, брошена на потребу и развлечение тем, кого я сам презирал, а он ходил и спокойно демонстрировал мне свое показное эстетство.

— Давай сюда, — сказал он, вынимая у меня из рук папку с рисунками. Он положил ее на большой стеклянный голубоватый стол с огромным бронзовым дельфином посередине, так что казалось животное плывет, наполовину выныривая из воды. Я поднял голову и увидел над собой алый потолок, усеянный узорами граненых лампочек.

— Твой любимый цвет красный? — впервые спросил я его, ибо никогда за все время нашей связи я не интересовался его цветовыми пристрастиями.

— Да, и черный, — подтвердил он, — кровь и смерть, как в песнях, в наших, — добавил он, взяв меня за плечи.

— Да, ты не думай, — он продолжал, видя как сильно от этих слов изменилось выражение моего лица, — это я так гоню, не будет никакой смерти, мы с тобой получим деньги, я приостановлю на полгода все и записи и концерты и уедем куда-нибудь, и ну их на хрен, все эти долбанные пророчества.

Я криво улыбнулся.

— Иди расслабься в ванну, тебе понравится, — сказал он, ведя меня, как непослушного ребенка, в комнату, отделанную голубоватым мрамором, напичканную кнопками светового и музыкального режима, посредине которой стоял в прямом смысле небольших размеров бассейн.

— Вот твоя пылающая комната, — сказал он, настраивая режим света, так, что казалось по голубоватым гладким стенам тихо побежали огненные дорожки. Затем он включил воду и с интересом уставился на то, как она поднималась к краям бассейна.

— Ладно, Крис, — сказал я ему, — я справлюсь, оставь меня.

Он пожал плечами, улыбнулся и вышел.

Когда я вернулся в комнату, я застал его сидевшим в кресле у самого стола с дельфином, курящим сигарету и с довольно мрачным выражением лица созерцавшим один из рисунков из папки. Мне не нужно было спрашивать его, чтобы понять, что он отыскал среди всего прочего портрет Томаса, сделанный пастелью, я рисовал его на лекции, тайно, и он так и не узнал о его существовании. В иные минуты моей жизни мне казалось, что ничего более удачно, чем эта работа, я сделать не смогу.

— Это мой учитель, — сказал я, не приближаясь к Крису, — он уже умер.

— Да? — с непередаваемым тоном недоверия в голосе спросил Харди и в упор уставился на меня.

— Да, — пояснил я, — он находился в тюрьме, в этом городе, ну, как я потом понял, по обмену его выдали и перевели в камеру пожизненно заключенных. А недавно он погиб, задохнулся от взрыва, ты, наверное, не слышал, в тюрьме.