Суперденьги. Поучительная история об инвестировании и рыночных пузырях - «Адам Смит»

Однако через пять минут после начала дискуссии я отшвырнул блокнот, потому как спора не получилось. Почтенные старейшины тоже прочитали книгу и потому пребывали в такой ярости, что даже не слушали, а их лица налились кровью над белыми воротничками. Что во всем этом может быть опасного? Мне с ходу пришлось поменять позицию и принять на себя роль адвоката другой стороны, потому что тезис старейшин звучал так: «Ничего подобного не существует». Я же пытался объяснить, что, невзирая на всю приблизительность оценок, происходит Что-то новое.

В трактате Жана-Франсуа Ревеля — памфлете, в целом направленном против его соотечественников-французов, — написано, что только в Америке может произойти настоящая революция: «Это революция нашей эпохи… Это единственная революция, в которой соединились культурная, экономическая и техническая мощь, а также всеобщее утверждение свободы в противоположность прежним архаичным запретам». (Приятно хоть от кого-то услышать, что мы все еще пытаемся.) Далее автор перечисляет политические действия, которые уже реализовались: сидячие забастовки, марши за гражданские права, студенческие волнения и т. д.

Однако в этой дискуссии следует вынести за скобки политические аспекты. Марта Митчелл[43], выглянувшая в окно и увидевшая толпящихся на улице студентов, может, конечно, вообразить, что это революционная толпа Петрограда 1917 г., но мало кому еще такое привидится. Не менее важно вынести за скобки и то, что можно определить как стиль. Длинные волосы не обязательно выражают что-то серьезное и глубокое — сравните фотографии выпускников 1872 и 1972 г., и вы увидите, что бороды и бакенбарды очень похожи. Единственная разница в том, что в 1872 г. папочка студента-выпускника выглядел точно так же. А если мы отвлечемся от политики и стиля, то остается, пожалуй, поведение — где-то там и прячется революционная идея. Вот она, в самом кратком выражении: «Куда вообще ведут нас все эти очень неглупые люди?» Ведь и Макджордж Банди[44], и Роберт Макнамара[45] были одними из умнейших людей своего поколения! «Сознание II, — пишет Райх, — основано на функционировании логики и механики, нереальными для него являются природа и субъективный человек… Сознание III с подозрением относится к логике, рациональности, анализу и принципам».

За примерами того, что вызвало такую подозрительность по отношению к логике, рациональности и объективности, далеко ходить не приходится. Вот вам один — и более чем красноречивый. Если мы не остановим коммунистов во Вьетнаме, они подумают, что мы трусы, и завоюют всю Азию — и так далее. Мы анализируем проблему. Посылаем туда х солдат и сбрасываем у миллионов тонн бомб. Каждый день на телевизионных экранах подсчет побед и потерь: «Их — 5357, нас — 422; усмиренных деревень — 324». Завтра мы снова ведем в счете, и послезавтра тоже. Они видят счет — и мы видим счет. Следовательно, мы выигрываем эту войну, утверждаем наши принципы, а коммунисты получают хороший урок. Все это — в количественных оценках — и есть то, что Янкелович называет ложными доводами Макнамары:

Первый шаг — измерить то, что легко поддается измерению. Пока все нормально. Второй шаг — отбросить то, что измерению не поддается, или присвоить такому фактору произвольную количественную характеристику. Это искусственно и уводит от реальности. Третий шаг — предположить, что все не поддающееся измерению несущественно. Это слепота. Четвертый шаг — заявить, что все, что не может быть измерено и подсчитано, не существует. А это уже самоубийство.

Потому и получается, что чувства, эмоции, ритуал и магия подсознательных революционеров превращаются в бунт. «Существовала и существует отчетливая тенденция, — пишет Теодор Роззак в книге «Создание контркультуры» (серьезное эссе, которое читать не так уж и легко), — относить все, что не вполне поддается эмпирическим и математическим манипуляциям нарождающегося сознания, к какой-нибудь всеобъемлюще негативной категории (по сути, к культурному мусору): “бессознательное”, “иррациональное”, “мистическое” или “чисто субъективное”».

И снова Райх:

Общепринятые модели мышления должны быть сломаны. Тому, что называется «рациональным мышлением», необходимо противопоставить «нерациональное мышление»: наркомышление, мистицизм, инстинкты. Конечно, такое мышление на самом деле вовсе не является «нерациональным» — оно попросту вводит новые элементы в стерильную, застывшую, изношенную «рациональность», которая преобладает сейчас.

Это по сути и есть настоящий конец Протестантской этики. Это означает не только то, что обдолбан каждый чувак,[46] — это означает конец рациональности, которая, собственно, и привела к расцвету капитализма.

«Все подается так, — пишет Янкелович, — словно великие победы, одержанные в веках протестантизмом, индивидуализмом, рационализмом, наукой и индустриализацией, были достигнуты страшной ценой — ценой уничтожения сообщества». Давая дефиницию сообществу, Янкелович цитирует другого социолога, Роберта Нисбета:

Сообщество объемлет и включает в себя все формы отношений, которые характеризуются высокой степенью интимности, эмоциональной глубины, моральных обязательств, социальной спаянности и протяженности во времени. Сообщество базируется на человеке, взятом во всей целостности, а не в какой-то из своих ролей, которые, порознь, могли бы обеспечивать социальный порядок.

Макс Вебер, один из основателей социологии, чья фраза и задала для нас мелодию исполняемой здесь сонаты, глубокий историк рационализма, не раз задумывался о том, не лишается ли жизнь — при набиравших силу секуляризации и рационализме — своей тайны, очарования и смысла.

Но очевидно — а «очевидно», согласитесь, вполне рациональное наречие, — что сложное технологическое общество не исчезнет. Небольшие группки людей могут пытаться от него избавиться, строя свои коммуны с последним изданием «Каталога всей Земли»[47] в руках. (Я совершенно не иронизирую по поводу этого альманаха; лично мне было бы приятно увидеть какую-нибудь из моих книг в нем среди керосиновых ламп и гончарных кругов.) Всем же прочим остается как-то приспосабливаться, пытаясь объединить то, чего нам недостает, с тем, что у нас пока еще есть. Мы можем воспользоваться внешне рациональным подходом к оценке — для наших собственных рациональных и управленческих целей — этих перемен в этике и духовности. Однако полное принятие нерационального мира означало бы отказ от нашей исторической роли.

Как бы то ни было, однако иррациональность, тайна и магия — совсем не чуждые факторы на наших финансовых рынках. Это и было одной из центральных идей прошлой книги «Игра на деньги»: показать, что, в то время как язык Игры построен на рациональности и точности, сама Игра строится на поведении людей, со всеми присущими ему тотемами и табу, которые сделали бы честь любому племени где-нибудь в Новой Гвинее.

Перемены не происходят в течение одной ночи. Моральный кодекс, позволивший накапливать капитал на протяжении последних нескольких сот лет, поощряет в нас стремление к целенаправленности. В своем замечательном эссе «Экономические возможности для наших внуков» Кейнс писал:

Целенаправленность означает, что нас больше беспокоят отдаленные результаты наших действий, чем их непосредственное влияние на то, что нас окружает сейчас. «Целенаправленный» человек всегда старается обеспечить иллюзорное и ускользающее бессмертие для своих деяний, передвигая свой интерес все дальше и дальше в будущее. Он любит не свою кошку, а ее котят — и даже не ее котят, а котят этих котят, и так далее, до самого конца кошачьего рода. Для него варенье — это не варенье, если оно предназначено не для завтрашнего дня, сегодня варенья быть не может. Вот так, отодвигая варенье все дальше и дальше в будущее, он стремится к тому, чтобы его деяния обрели видимость бессмертия.

Может статься, что эпоха целенаправленности с ее имманентным требованием жертвенности начинает выдыхаться — пусть и очень постепенно. Это не значит, что другая эпоха или что-то там еще уже здесь, у дверей. Контркультура, возможно, не самый лучший проводник в будущее, уже потому, что она определяет себя через свою противоположность — ей легче описать то, против чего она бунтует, чем то, за что она стоит. Но все это может подтолкнуть нас к созданию некоего синтеза, заставить нас расширить понятие «рациональности», чтобы нащупать пути к консенсусу. Задолго до появления самого термина «контркультура» Кейнс описывал односторонность общества накопления. «Нас слишком долго учили стремиться, — говорил он, — а не наслаждаться». Может быть, через сотню лет, писал Кейнс, — сотню лет, считая с 1931 г., — главной проблемой человечества станет умение жить гармонично, мудро и хорошо.