Чтобы мир знал и помнил. Сборник статей и рецензий - Жанна Долгополова

Статья Субхи Шервелла «Ликование в ГУЛаге: повесть Маканина “Буква А”» многим отличается от других работ сборника. Во-первых, она посвящена произведению, написанному в новом веке и в новом для Маканина стиле, во-вторых, исследователь сторонится описательного литературоведения, практикуемого всеми маканиноведами. Исследователь задается целью показать, что маканинская повесть – много больше хорошо сработанной аллегории гласности, что она представляет идеальную модель многовалентного и намеренно амбивалентного текста, не рассчитанного на бинарные оппозиции, банальные толкования и прямолинейные выводы. Видимо, потому, что они обязательно присутствовали в литератуте соцреализма, Маканин счел нужным в повести о конце советской эпохи не пользоваться ее стилистическими и идеологическими установками. Считая, что цель текста – любым путем обмануть читательское ожидание предсказуемых поворотов повествования, избитых аллегорических параллелей и пришитых ярлыков и тем самым поставить под вопрос любые предвзятые концепции, Субхи Шервелла вслед за Роландом Бартом выступает против «единственно верного» прочтения текста и «окончательно бесповоротной» интерпретации его смысла и в своей «прогулке по тексту» показывает, что повесть функционирует в пяти разных, но взаимосвязанных дискурсивных планах. Во-первых, она продолжает развивать идеи ранних маканинских работ («Отставший», «Кавказский пленный», «Один и одна», «Сюжет усреднения») – идеи свободы и причастности, лидерства и стадности, динамики взаимоотношений между личностью и массами в российском контексте. Во-вторых, повесть переносит все названные выше писательские интересы с индивидуально-личностного уровня на уровень общественный, где она функционирует как «социальная притча» (все критики интерпретировали повесть только на этом уровне). В-третьих, тематически и стилистически повесть развивает идею Андрея Платонова (неспроста эпиграф к ней взят из «Котлована») о несостоятельности языка и, в частности, о несостоятельности «гласноречия» времен перестройки, которое звучало гуманно и эгалитарно, а на деле лишь покрывало новым глянцем старую социалистическую систему; именно эта тема стала ключевой для Маканина в конце девяностых и нашла особенно яркое выражение в повести 1997 года «Стол, покрытый сукном и с графином посередине». В-четвертых, повесть функционирует еще и как аллегорическая дискуссия и о том, что есть литература, и об ограниченности лагерной литературы солженицынского направления, и об унылой бесхребетности постсоветской литературы (об этом Маканин писал и в повести «Лаз», и в романе «Андеграунд…»). В-пятых, текст повести «Буква А», поначалу играющий в притчу, постепенно модифицируется в подлинную притчу.

Три участника сборника обратили внимание на то, что в романе «Андеграунд…» лидирует тема взаимовлияния литературы и жизни, но рассмотрели ее с разных позиций. Нина Ефимова в статье «Исповедь подпольного героя» читает роман как мирскую исповедь в духе Руссо и Достоевского. Христианская исповедь о совершенных грехах основана на стремлении исповедующегося преодолеть греховность, получить прощение, обрести спасение и вновь слиться с другими, чьи жизненные принципы он нарушил. Мирская исповедь предполагает углубленный самоанализ и нескрываемое отстранение от чуждого ему мира. Кроме того, церковная исповедь всегда тайная, доверенная только одному, сохраняющему ее тайну, а мирская – публичная и как таковая не безразлична к мнению и интерпретации тех, кто готов ее слушать или – значительно чаще – читать. Герой из подполья исповедуется своими «Записками», герой из андеграунда – созданием повести общажных лет. И хотя андеграудный писатель принципиально нигде никогда не печатается и давно уже не пишет, он, считает Нина Ефимова, все-таки надеется, что его исповедь найдет своего читателя, который поймет все, как надо: «…Кто мне мешает думать, что через пятьдесят – сто лет мои неопубликованные тексты будут так же искать и так же (частично) найдут [как рисунки брата]. Их вдруг найдут. Их опубликуют. Неважно, кто прочтет и завопит первым. Важно, что их прочтут в их час».

Елена Краснощекова в статье «Два парадоксалиста (человек из подполья и человек андеграунда)» утверждает, что разгадку тайн «человека андеграунда» надо искать, оглядываясь на его предшественника «из подполья». Она исследовала перекличку маканинского романа, вышедшего на девятом году жизни постсоветской России, с «Записками» Достоевского, появившимися на девятом году оттепели, санкционированной Александром II. В обоих случаях эйфория от новизны сменилась душевным кризисом, и оба писателя вывели своих героев «отставшими» от нового времении «лишними» в новом обществе. «Сочинитель из подполья» принадлежит поколению романтиков 1840-х годов, на смену которым пришли реалисты 1860-х; «сочинитель из андеграунда» вышел из поколения шестидесятников, выжитых деловыми людьми 1990-х. Отличает этих двух парадоксалистов то, что первый спорил с утопическими построениями Чернышевского: «Но почему вы знаете, что человека не только можно, но и нужно так переделывать? Из чего вы заключили, что хотенью человеческому так необходимо надо исправиться?»; второй живет в уже построенной утопии, где сначала исправляли лагерями, потом психушками, «где химия заменяла твое я» и оставляла «мысли уже их, ими внушенные». Не сойти с ума в психушке герою помогла только литература XIX века, «старые слова», откуда «тянуло ветерком подлинной нравственности». Встать на защиту терзаемого санитарами старика тоже помогла литература: «Почему… не слыша чувства, я, человек Русской литературы, смотрю на насилие и созерцаю?» Выученик русской литературы, он из сострадания к униженному старику наносит удар санитарам (и всем «им» вместе взятым) и неожиданно обретает спасение. (Полный текст статьи Елены Краснощековой на русском языке опубликован в «Новом журнале», № 222, 2001).

Константин Кустанович в эссе «Герой минувшего времени, или русская литература как экологическая система в “Андеграунде…” и других произведениях Маканина» предложил читать роман писателя как «литературу о литературе и ее роли в русской жизни». Он считает, что в романе получили развитие мысли писателя из его этюдов о русской литературе, культуре и истории. Один – ранний и незаконченный, о людях, живущих «в тени горы» русской литературы XIX века, которая продолжает управлять их поступками, реакциями, вкусами и в общем определяет их жизнь и в XX веке. Второй – «Сюжет усреднения», опубликованный в 1992 году, в частности, говорит о мощном течении в русской литературе XIX века, зовущем идти к народу, в народ, слиться с людским роем и растворить в нем свое «я». Маканин делает различие между двумя видами «растворения в народе»: в XIX веке это было «личное и добровольное усреднение», когда аристократию/интеллигенцию заботило, как лучше растворить «я» в гомогенной массе народа; в XX-ом, советском веке, когда «усреднение» оказалось принудительным, для интеллигенции стало непосильно трудно и очень важно сохранить крупицы индивидуальности. Тем не менее стремление к «слиянию с роем» в XX веке стало даже сильнее, чем прежде, и потому что русские, как считает Маканин, по-прежнему живут в тени русской литературы XIX века, и потому что болевой порог значительно вырос, а растворение в других, «усредняющее» личную боль, оказалось вполне заманчивым.

Кустанович считает, что «Сюжет усреднения» представляет историю русской литературы как культурную экологическую систему XIX и XX вв., а роман «Андеграунд…» является художественным комментарием (а судьба протагониста Петровича – ключ к ним) к распаду этой системы в начале 1990-х годов, когда казалось, что традиционные функции литературы атрофировались и ее значимость в русской жизни навсегда утрачена. Тем не менее конец романа подчеркивает, что восстановление культурной экологической системы, возвращение ее традиционной социальной функции – единственный путь спасения русской жизни от полного распада.

Десять научных работ сборника обрамлены рамкой «авторского», то есть маканинского слова. Начало рамки (перед первой статьей о его творчестве) – это рассказ писателя о себе и контекстах своих произведений. Кое-что из этого рассказа Маканин не раз повторял иностранным издателям и читателям: что русская (и советская) литература традиционно делалась/ – ется в толстых журналах, а у него хоть и выходили книги одна за другой, но все не в журналах, и поэтому его долго не замечали ни критики, ни читатели, так что он оказался «отставшим». Рассказывает он также о существовавшем к концу советской эпохи литературном подполье двух видов – антисоветском и андеграундном. С кончиной советской власти, преследовавшей антисоветских писателей, их начали издавать, избирать и т. п., и они, как и положено, стали частью нового перестроечного истеблишмента. Писателей андеграунда не печатали ни до, ни после перестройки, поскольку подлинный андеграунд никогда не знается с верхами и не может стать частью истеблишмента. Маканин считает, что андеграунд брежневского времени – это удивительнейшее явление: целое поколение опустошенных талантливых людей, спившихся, деградировавших, зачастую кончивших самоубийством. Многие из них уже и работать-то по-настоящему не умели. При Горбачеве кто-то из них бросился делать карьеру, но и здесь провалился, скатившись в полную нищету. В прошлом отношения Маканина с литературным андеграундом были непростыми, но с взаимоуважением. После перестройки же, когда его стали печатать, литературный андеграунд счел его «признанным» и преуспевающим, а таких в андеграунде всегда относили к подонкам. Так что при встречах теперь вспыхивали нескончаемые ссоры, пока, наконец, не наступил окончательный разрыв. Но писатель помнит высокий дух и негасимую любовь андеграунда к литературе, его потрясающую талантливость и абсолютную неспособность ее реализовать. Роман «Андеграунд, или Герой нашего времени» – это и воспоминания, и реквием по русскому литературному подполью.