Тени колоколов - Александр Доронин

Что ни говори, а Сибирь — особое место! Не только морозами, снегами да пушниной славится. Народ здесь особенный: лихой, разгульный, свободный. Сегодня карманы деньгами полны, завтра, смотришь, и последние штаны продал мужик. И всё заново начинает. Без сожаления.

За два года Аввакум привык к здешним порядкам. Словно в Тобольске родился. Живя в тайге, сам в медведя превратишься… Гусиное перо поднял над носом, задумался. По Москве сейчас катаются на санях, ряженые ходят, при свечах гадают. В Крещенье какое счастье выпадет тебе — с тем и на весь год останешься.

Здесь же, в далекой Сибири, в гаданья не верят. Здесь бог — бескрайняя тайга. Она кормит, одевает, хранит и наказывает. С ней шутки плохи. Не умеешь трудиться и за себя постоять — быстро пропадешь.

А сам-то Тобольск какой! Что за город, скажите, если у него семь улиц да три церквушки?! Одно утешение: четыре кабака имеются, заходи хоть днем, хоть ночью.

Аввакум взял гусиное перо, немного подумал, и строки его по желтой бумаге кривыми полосками заплясали: «В граде Тобольском, свет- боярыня Федосья Прокопьевна, хозяева: воевода князь Гагарин-Постный, дьяк Иван Струна да архиерей Симеон Сибирский. Отцу Небесному, кроме последнего, никто не кланяется. У больных казаков отбирают последнюю одежду.

Служу я в храме Вознесения. Он на сваях держится, здешняя земля-то тает на три месяца в году и то в летнюю пору.

Анастасия Марковна, женушка моя, не жалуется, живем — не тужим, с Божьим именем хлеб да соль утюжим. Ване, сынку старшему, он у тебя был, свет-боярыня, тринадцать годиков. Уже помощник. Проня, второй, в церковном хоре поет, голос его как у соловушки. Дочь Агриппина самого малого, Корнилия, нянчит. До высылки за день в Москве он уродился, тринадцать месяцев в санях и дощанике с нами мерз. Долго болел, да слава Господу, быстро поправился.

Свет-боярыня Федосья Прокопьевна, как ты там, в Москве-граде живешь? Никон диавол и здесь меня нашел. На днях дьяк-собака Иван Струна вызвал меня и молвит: «Грамота пришла, в Даурию* тебя высылают. Тысяча верст пешком идти». Вот злодей-патриарх! С четырьмя-то малыми детками да пешком!..»

Письмо Аввакум завернул в чистый холст и оставил до утра. В передней спали дети и жена. За стеной вопила вьюга, словно судьбу горькую оплакивала. Аввакум потушил свечу. В избенке стало темно, как в преисподней. А может, это проделки демона? Это он спрятал солнце и выпустил гулять вьюгу? Он на всё способен.

* * *

«Господи, скука-то какая! В грудь клещом вонзилась, ничем не вытащишь! И всё это оттого, что себя не уважаешь, Егор Васильевич! Смерд тебя оскорбил? Фу-фу, дуралей, козявка, не более! Разве ты воевода, скажи-ка? Не женщину тебе подсунул дьяк, а стерву. Хорошо, что об этом Аввакум не знает — в церкви бы проклял. — Князь Гагарин-Постный, лежа на мягкой скамье, терзал себя сомнениями и обидами. Он ненавидел себя за слабости, которым был подвержен. Но поделать с собой ничего не мог. — И жадность, Егор Васильевич, тебя к добру не приведет. Серебра набираешь, от него, конечно, карманы не продырявятся, но и о стыде не забывай. Зачем тебе столько денег — ни жены у тебя, ни детей, ни близких — много ли одному надобно?

Хитер ты, воевода! В Тобольске хоромы себе за бесценок поставил. Деньги, которые из кармана здешних жителей собрал в виде податей, в свои сундуки попрятал. Закрыл их в темный подпол, там и мыши не бегают. Недаром Струна в Москву жалобу написал: так и так, мол, много денег князь Гагарин-Постный присвоил. Из столицы не наведывались: кому охота за три тысячи верст в холодной колымаге трястись? Казнокрадов и в Москве хватает…», — думал Гагарин-Постный, ворочаясь с боку на бок. Наконец угрызения совести ему надоели, и он решил о них позабыть.

— Клав-дя! — крикнул он, сам сел на край ложа, волосатые ноги спустил на холодный пол. — Клав-дя, принеси-ка чего-нибудь взбодриться!

Вошла лет двадцати пяти разряженная барынька. Статная, тело упитанное, высокие груди соком налитые, с накрашенными сурьмою бровями. Потаенная жена его, которую при людях князь зовет экономкой. Романеей до края наполненный стакан она поставила на тумбочку, блестящие бесстыжие глаза свои вонзила в вороний нос воеводы. Наполовину открытая грудь ее вверх-вниз колыхалась. Белолица, волосы расчесанной куделью лежат на гладкой спине. Ух-вах, аж дух захватывает…

Егор Васильевич взял стакан, залпом осушил его и, крякнув, вытер губы рукавом. Клавдия засмеялась низким грудным смехом, игриво посмотрела на князя. Он в ответ на ее призывный взгляд хлопнул ладонью по тугим ягодицам зазнобушки и спросил:

— Иван Струна к нам вчера не заходил?

Клавдия отрицательно покрутила головой и, облизывая губы, шагнула к хозяину.

— Эй, баба, не дури! — отодвинулся он на край скамьи. — Некогда баловством заниматься. У меня дел государственных полно. Ступай пока, ступай!.. — Его губы петушиным гребнем обвисли.

Обиженная Клавдия вышла, воевода из ящика тумбочки вытащил письмо. От него шел аромат каких-то трав. «Эх, Ульяна, Ульяна, — пробормотал Егор Васильевич. — Не привел бы тебя дьяк, откуда узнал бы, что такие красавицы живут в нашем темном городишке».

«Егор Васильевич, мой ангелочек, — писала ему казака Семена Третьякова разъединственная избалованная дочь. — Чем перед тобой я виновата — скрываешься от меня? Всё тебе отдала, даже честь свою девичью, а ты смеешься надо мной… Скоро в Даурию уеду, туда моего отца служить посылают. Ставить новые крепости. Тятя шестьдесят казаков уже набрал и сто лошадей. Напоследок с тобой хочется встретиться, да как это сделать, не придумаю. К тебе зайти стыдно, да старая дева твоя загрызет. (Гагарин-Постный понял, что Ульяна намекает на Клавдию.)

Тревожусь, как дойдет эта записка, я ее через дьяка передаю, сразу же сожги, прошу…» Сердце воеводы защемило. Правда, не надолго. На смену душевным страданиям пришла досада на возлюбленную. «Словно избалованное дитятко, смотри-ка, честь потерянную жалеет! Хватит, хватит об этом… Уедет в Даурию — забуду. Клавдия сладкая, горячая… И с ней проживу».

Воевода сжег письмо и стал читать пришедшие из Москвы грамоты. Четыре месяца они были в дороге. Какой-то писарь словно не гусиным пером водил по бумаге, а топором зарубки делал: буквы с человеческий рост. Куда уж этому писаришке в большие дела лезть! Как держат его в Сибирском приказе?.. Да и бумага, словно дубовая кора, под рукой хрящом скрипит. Гагарин-Постный начал читать.

Дмитрий Францбеков, якутский воевода, писал: «…земли даурские огромные богатства сулят…». В другой грамоте сообщалось о наказе Пашкову: «Триста стрельцов возьмешь и с ними собирайся в Даурию…». Там же, в этой грамоте, было сказано: войсковым попом назначается протопоп Аввакум.

Две подписи под грамотами: царя Алексея Михайловича и Патриарха Никона. От высоких имен князь задрожал.

Алексей Филиппович Пашков на днях заезжал к нему. Смелый воевода, не любит тех, кто ему поперек встает, порою на людей и кнут поднимает. Гром, а не воевода!

В поход ему двести баркасов надо готовить. Из Даурии недавно прибыл Петр Бекетов. Его отряду, конечно, нелегко было: остяки не давали им покоя, не раз на их струги нападали, да, слава Богу, все живыми-здоровыми вернулись. На берегах Амура за зиму поставили три крепости. На землях тех хозяином был Ерофей Хабаров. Сам он второй год уже в Москве служит, в Сибирском приказе. Государь его лично пригласил. Теперь на Амур-реке «приставленным наместником» Онуфрий Степанов. В новой грамоте царь так и написал: «Под мою крепкую руку ты, Пашков, возьми всех сибирских князьков и узрей, есть ли у Амур-реки олово и серебряная руда». Пашкову и его сыну Ерофею было строго-настрого наказано создать Даурские владения.

Егор Васильевич хорошо понимал, что по грамотам царя Пашков назначался наместником края величиной в пол-Европы. Сколько трудиться ему надо! Попробуй обойди дикие леса, поплавай-ка по бушующим рекам. Волосы дыбом встанут! «Нет, мне дальше Тобольска нечего делать! И здесь жизнь неплоха. Только умей вертеться да карманы деньгой набивай!» — про себя подумал князь.

— Клав-дя! — снова зычно крикнул.

— Я здесь, я здесь, — закудахтала красотка за дверью. Она знала, зачем хозяин зовет. — Иду, любый мой!

* * *

Много сел и городов Аввакум проехал, много людей и обычаев видел и, если бы обо всём этом рассказал, — десятки книг бы нам оставил. «И сколько горя я испытал — обо всём и не перескажешь».

Тобольск ему нравился. Он стоит на слиянии Иртыша и Тобола, на высоком берегу девять башен виднеются. Там, в могучей крепости, хранятся все подати, собранные в Сибири: собольи и куньи меха, кедровые орехи и масло, другое добро. Только мехов здесь ежегодно собирается на двести тысяч рублей. Такую дань Москва раньше никогда не видывала!

Когда-то на горе стоял Искер-городок, столица сибирского Кучум-хана. Кучума победил воевода Ермак, его послы затем челом били Ивану Грозному. С того времени, когда дьяк Данила Чулков «посадил» острог над Иртышом, прошло шестьдесят лет. Теперь Тобольск — столица Сибири, есть у него и свой герб: на задних лапах сидят два соболя и между ними воткнуты две стрелы. В Тобольск из-за границы приезжают, по торговой части он — самая главная крепость Сибири.