При дворе Тишайшего. Авантюристка - Валериан Светлов

— Сбежала, должно! — произнес Милославский.

— Ну, недалеко убежит! — сверкнув глазами, проговорил Алексей Михайлович. — Эй, люди!

Вошли вооруженные стрельцы.

— Скажите своему голове, — распорядился царь, чувствуя как свойственная ему порой вспыльчивость овладевает им, — чтобы послали к заставам погоню да никого без моего приказа не выпускать. Напиши, боярин, о том приказе, — повелел Алексей Михайлович Ртищеву. — Пойдем, тестюшка, к царице, — предложил он Милославскому.

Оба отправились на половину Марьи Ильинишны.

Царица, по обыкновению, ела сласти и слушала длинный рассказ странницы о ее необыкновенном странствии на Афон. Царевны гуляли по саду, потом сновали по терему и все ныли и ныли от тоски.

— Ой, скучно, скучно, матушка-царица! — чуть не плакала Ирина Михайловна.

— Испей винца, и повеселеет! — предложила «верховая боярыня» Стрешнева.

— Ой, опостылело и вино-то! — махнула рукой царевна.

— Ну, сказочниц послушай! — разгрызая семечко, апатично произнесла царица.

— Надоели, все одно и то же гуторят! — лениво потягиваясь, проговорила Татьяна Михайловна. — Разве вот скоморохов созвать да с ними, как намедни, «действа» произвести? — раздумчиво предложила царевна, наслаждаясь ужасом, который отразился при ее словах на лице царицы.

— Что ты, мать моя! — замахала на нее своими пухлыми ручками Мария Ильинишна, — опять в «хари»[37] обряжаться станешь?

— Царевнино ли это дело в «личины»[38] рядиться? — укоризненно проговорила боярыня Стрешнева.

— Еще сама с ними в пляс пустись!

— А и пущусь, — хорохорилась Татьяна Михайловна, — все лучше, чем с тоски подыхать.

— Как погляжу я на вас, государыни-царевны, — вмешалась странница, — и поразмыслю: выходит так, что все это в вас враг рода человеческого действует, смутные мысли вам внушает.

— Ну, пошла, старая, надоела! — остановила странницу Анна Михайловна. — Матушка-царица, вели игрецам на цимбалах[39], что ли, сыграть.

— Под праздник-то! — укоризненно напомнила опять странница. — Лучше бы Четьи-Минеи послушала.

— Царица, где же боярыня Елена Дмитриевна? — спросила царевна Ирина.

— Сама того не знаю, — ответила Марья Ильинишна, — целый день она сегодня на «верху» не была. Уже не занеможилось ли ей?

— В городе сказывают, Пронского на допрос взяли, — осторожно доложила одна «из верховых» боярынь.

— Пронского… в тюрьму? За что? — с любопытством обступили боярыню царевны.

— Во многих будто воровских делах повинился.

— Вот отчего боярыня и к нам не идет, — догадались царевны, — знать, больно скучает: друг он ей был.

Все «верховые боярыни» поджали губы и многозначительно опустили глаза. Наконец-то можно было позлословить и очернить эту царскую любимицу; но им это не удалось сегодня — отворились двери, и вошел царь с Милославским.

Алексей Михайлович еще не совсем остыл от охватившего его порыва гнева при известии, что Хитрово бежала, но был уже относительно спокойнее и, войдя, даже пошутил с сестрами.

— Ну, что, стрекозы, стрекочете? — спросил он, гладя по голове Ирину, свою любимицу. — А я вас журить пришел. Дошли до меня слухи, что в тереме на «верху» бывала ворожея и что будто царица и вы гадали у нее. Правда ли это?

Царевны смущенно молчали. Марья Ильинишна побледнела и от испуга выронила на пол все семечки.

— Я вас спрашиваю, правда это? — уже суровее спросил Алексей Михайлович.

— Правда, — ответила одна царевна Ирина.

— А ведомо вам, что я этого не дозволял и не дозволяю?

— Ведомо было, — чуть слышно ответила Ирина.

— Как же вы мой запрет нарушили? — спросил царь, и его глаза с укором посмотрели на сестер. — Как дерзнули вы нарушить мой указ? Ну, отвечайте же!

— Скучно нам было, братец! — как стон, вырвалось у всех сестер разом.

И, казалось, царь понял этот крик безысходной тоски; он молча опустил голову.

— Небось, боярыня Хитрово привела ворожею? — после минутного молчания спросил он.

Царевны, не желая выдать свою любимицу, ничего не ответили ему.

— А знаете ли вы, что дружба с ворожеями добром не кончается? Вот эта самая колдунья под пыткой оклепала самое боярыню.

— Не может быть! — с ужасом вскричали царевны, а царица закрыла лицо руками. — Не могла ворожея на боярыню наклепать, не за что клепать на нее.

— Должно быть, боярыня вину за собой какую-либо знала: только почуяла беду и дала тягу! — мрачно произнес Алексей Михайлович. — Пришел вам это поведать да узнать, в самом ли деле вы якшались с колдуньями. Срам на всю Москву, срам! Ну а боярыне несдобровать! От моего суда никуда не сбежать, — важно прибавил он.

Все стояли глубоко подавленные и молча выслушивали суровые слова царя.

Вдруг в сенях послышалось движение. Двери широко распахнулись, и, когда все с изумлением обернулись, их глазам предстала в голубом измятом летнике, с небрежно накинутой на голову фатой, бледная, измученная Елена Дмитриевна Хитрово.

VIII. Жертва мести

Несколько дней, проведенных в тюрьме, сильно изменили наружность Бориса Алексеевича Пронского. Недавнего красавца трудно было теперь узнать. Худой, изможденный, с полуседой головой, с тусклым взглядом, он страдал не столько от телесных болей, сколько от душевных мук.

Сидя в низком, затхлом каземате, по земляному полу которого бегали крысы, а в крошечное оконце едва пробивался свет дневной, князь знал, что уже погиб окончательно. Его уже пытали, хотя, видимо, еще несколько щадили, но улики, доносы и наветы так и сыпались на него со всех сторон, как из прорванного решета. Все, что было им тщательно скрыто и погребено, как ему казалось, навеки, вдруг с ужасающей ясностью всплыло наружу, и теперь он должен был давать ответы за все, им когда-то содеянное.

Теперь, оставаясь целыми мучительными часами один со своими мыслями и со своей совестью, князь не каялся в преступно проведенной жизни, а только проклинал свою неосмотрительность и свою роковую близость к боярыне Хитрово, которая так беспощадно погубила его.

При воспоминании об этой женщине вся кровь отливала от сердца князя, и огненные круги появлялись в его глазах. Пронский, рыча от бессильной злобы, в изнеможении падал на солому и на некоторое время забывался в больном, тревожном сне. Но и во сне его преследовал коварный образ некогда любимой женщины; и во сне иногда ему удавалось удовлетворять свою неутомимую жажду мщения. Он предавал красавицу нечеловеческим мукам и много раз собственноручно пронзал ей сердце ножом, затем, просыпаясь с улыбкой удовлетворенной мести, блуждающими взорами обводил свою темницу и, удостоверившись, что то был лишь сон, разражался диким смехом и в исступлении метался из угла в угол, рискуя от бешенства разбить себе голову о стены тюрьмы.

Мысли о грузинской царевне тоже мало успокаивали взволнованную душу князя. Насколько душили его злоба и мщение к Хитрово, настолько же терзала его неудовлетворенная страсть к царевне. При мысли о том, что он навеки потерял ее, что, может быть, никогда больше не увидит ее спокойного бледного лица, Пронский плакал, как ребенок, потерявший свою самую дорогую игрушку.

В маленькое оконце его темницы робко заглянул последний пурпурный луч заходящего июльского солнца, но сейчас же исчез. Князь лежал на соломе, обессиленный, измученный только что перенесенной дыбой. Вывихнутые руки и ноги неподвижно лежали на земле; голова была откинута; из полуоткрытого рта изредка вырывался мучительный, душу надрывающий стон.

Князь и дыбу вынес, как прежние пытки, без стона, прокусив губы до крови, но не повинился во взведенных на него преступлениях; а теперь, лежа один в своей сырой темнице, он облегчал свои страдания стонами.

Все его тело невыносимо ныло, при малейшем движении руки или ноги боль вывихнутых суставов становилась столь мучительной, что у него не хватало уже никаких человеческих сил. И все-таки душевная боль князя была значительно сильнее.

Лежа на соломе с широко открытыми глазами, он вторично переживал только что перенесенную сцену в пыточной камере. Его щадили, и пытки, применявшиеся к нему, несмотря на свою бесчеловечную мучительность, все-таки считались в те времена переносимыми.

Зато к несчастной цыганке палачи были беспощадны.

Весь страх, все суеверие, внушаемое гадалками и ворожеями, сказались при суде над Марфушей. Ее знали все, и все боялись ее. И теперь, когда ее вина была, несомненно, обнаружена, к ней применили самые тяжкие пытки, какие только существовали при тогдашних допросах.

Несчастная женщина представляла собою уже один бесформенный кусок мяса, в котором жизнь еще чуть-чуть теплилась. Только в ее больших черных глазах можно было видеть признаки жизни. Все суставы у нее давно были вывихнуты и вытянуты, некоторые части тела сожжены; на ней не было ни одного живого места, которое не подверглось бы действию огня и железа.