При дворе Тишайшего. Авантюристка - Валериан Светлов

— Как был жив дадьянский царь Леонтий, — ответил старик, — то у нас с ним были беспрестанные вражда и бой. Но, как царь Леонтий умер, на место его теперь выбрали сродника моего Вамыка. Гуриальскою землею владеет по совету имеретинский царь Александр, но дани ему не дают, только так с ним в дружбе состоят. Государь великий пожаловал бы, велел землю мою очистить от изменников, а до шаховой земли мне дела нет, и будет ли шах за изменников моих стоять или нет, того я не знаю. Я для того и поддался государю, чтобы он велел землю мою очистить и дать своих ратных людей. Тогда я с государевыми и своими людьми, с имеретинцами, дадьянцами и гуриальцами соберусь и стану свою землю очищать, а если шаховы люди на меня придут, то я буду от них обороняться. Как великий государь изволит меня отпустить, то отписал бы к имеретинцам, к дадьянам и гуриалам, чтобы мне давали ратных людей в помощь; а к шаху бы изволил отписать, что я православной христианской веры и в подданстве у него, великого государя, так бы шах в землю мою не вступал, а станет ее разорять — то великий государь будет меня защищать.

Выслушав просьбу грузинского царя, Алексей Михайлович надолго глубоко задумался.

— Что прикажешь сказать царю грузинскому? — вывел государя наконец из задумчивости князь Трубецкой. — Ждут они, царь-надежда, твоего милостивого и великодушного ответа.

— Без бояр что я могу сказать? — проговорил Алексей Михайлович, и его природная нерешительность отразилась в беспомощно блуждавших глазах.

— В таком разе следует нарядить «сидение», — предложил Трубецкой.

— Ин будь по-твоему; знамо, сидение вернее: одна голова хороша, а много голов и того лучше, — улыбнулся Тишайший, обрадовавшись найденному выходу и тому, что явилась возможность оттянуть ответ по этому сложному делу. — Скажи царю, — обратился он к Хилкову, — что подумаю-де и ответ ему пришлю с князем Алексеем Никитичем Трубецким, а покамест пусть Теймураз Давидович пожалует к нам завтра к столу со всем своим семейством и посольскими людьми.

Государь милостиво расстался с Теймуразом и его свитой. Но грузины ушли далеко не удовлетворенные: опять проволочка, опять неопределенный ответ! Ох уж эта странная политика оттягивания и неопределенных обещаний! Однако делать было нечего, оставалось одно— безмолвно покориться и терпеливо ждать.

VII. Царевы думы

Алексей Михайлович ходил мрачный и недовольный по своему большому светлому покою, крайне встревоженный неприятной для него вестью.

Ему только что доложили, что князь Борис Алексеевич Пронский сознался на допросе во многих «изменнических» делах. Приходилось подписывать смертный приговор, а Тишайшему это было всегда так тяжело, точно подписывал приговор самому себе.

Родственники покойной княгини Пронской— Репнины — хлопатали о смертной казни Пронского и о передаче всех поместий, угодий и денег им, так как за княгиней-де было большое приданое. Дядя заступился за Бориса Алексеевича, сколько было у него сил и влияния, но его нерешительный и слабый характер мало помогал делу, тем более что у Пронского при дворе было много врагов, которые рады были теперь ему отомстить.

Но самым сильным и опасным врагом Пронского оказался отец загубленной им княжны польской.

Каким образом узнал старый шляхтич о преждевременной мучительной смерти своей единственной дочери, так и осталось неизвестным. Но отомстил он погубителю своей родовой чести как только мог. Он написал царю Алексею Михайловичу письмо, в котором изложил обстоятельства дела во всех подробностях и еще прибавил от себя, будто именитый боярин, князь Пронский, продал за несколько тысяч золотых свою родину.

Горько было читать царю такие дела о своем боярине. Много чудилось ему злобы в письме люблинского воеводы, но если и половина того, что в нем было написано, было правдой, то и тогда Пронский заслуживал позорной казни на Лобном месте.

— Смертоубивец, чернокнижник, изменник своему роду и племени! — с горечью говорил царь присутствовавшим в покоях боярам Ртищеву и Милославскому.

Последний, видимо, чувствовал себя не совсем ладно, и хотя был явным врагом Пронского, но попытался было вступиться за него.

— Может, люди много и наплели на князя-то? — неуверенно произнес он.

— Да ежели сотая доля правды в том, в чем его обвиняют, и то достоин он лютой казни. Тяжко мне людей на казнь слать, сам бы за них на плаху лег, да если они вороги своей родины — чего другого они достойны? — со слезами в голосе проговорил Алексей Михайлович. — Что скажешь, Федор Михайлович? — обернувшись к Ртищеву, спросил он. — Как мне поступить с этим делом?

— Во всех ли делах князь повинился? — спросил Ртищев.

— Он ни в чем не винился: тверд духом, дыбу и огонь вынес, словечка не молвил, — ответил Милославский. — Люди его винились, да ворожея еще сказывала— пытки-то не вынесла ведьма, — что будто дочь от него имела… Многое она, ведьма эта самая, наплела… и на других тоже многих…

Боярин, видимо, робел перед пытливым взглядом царя.

— Ну, говори дальше, что еще там знаешь, — нахмурился Алексей Михайлович.

— Ведьма и боярыню Хитрово оговорила.

— Боярыню? — испугался царь. — Елену Дмитриевну? Не может того быть! Что она могла сделать? Разве гадала раз-другой по бабьему обычаю! Иных дел у нее с ворожеей не было! — заволновался царь.

— Не одна боярыня гадала, — вмешался Ртищев, видя, что Милославский хочет погубить заодно и Хитрово, из зависти к ее влиянию на царя. — И царевны гадали да и царица!

— Бабы! — сердито произнес Алексей Михайлович.

— А потому все баловство это, что ворожеям да колдуньям воли опять много дали: давно не жгли, вот их и развелось по-прежнему, — угодливо проговорил Милославский.

Ртищев с презрением посмотрел на этого двуличного, льстивого и лютого боярина. Хотя он и сам был, конечно, сыном своего века, одобрял казни и пытки, но уже настолько был просвещен, что на невинные занятия гадалок и ворожей смотрел именно как на бабье развлеченье, самое безвредное, безобидное и ничуть не преступное; поэтому предложение Милославского жечь гадалок весьма покоробило его.

— Вот ужо я пожурю царицу, — проговорил Алексей Михайлович, — а теперь поди-ка, приведи ко мне боярыню Хитрово, — хмуро сказал он своему тестю.

Милославский поспешил выйти.

Ртищев, обрадовавшись, что остался вдвоем с царем, стал говорить ему о государственных делах.

Но Алексея Михайловича, видно, в эту минуту мало занимали дела его государства. Его мысли были полны только что сказанным о боярыне Хитрово и об оговоре ворожеи.

Неужели эта голубоокая красавица якшалась с колдуньями да цыганками? Неужели под ее белым лбом таились нечистые мысли? И он позволял ей водить дружбу с царицей, с царевнами, сам любил слушать ее лихие прибаутки да веселые шутки и только дивился ее уменью всем нравиться, всем угодить? Теперь это объяснялось весьма просто: она имела, надо быть, приворотный корень. Царь содрогнулся.

«Может, она и зелье нам какое подсыпала?» — с ужасом подумал он.

А Ртищев говорил ему в это время:

— Никак не можем мы обиду учинить против Персии. Они наши исконные друзья. Еще в одна тысяча шестьсот пятидесятом году, помнишь, приезжал на Москву посол шаха Аббаса, Магмет-Кулыбек, и привез в подарок от того шаха четыре тысячи батманов[36] селитры. А царь Теймураз пусть сам свою обиду с шахом разведет: они свойственники. Ссоры у Теймураза с Рустемом, ханом тифлисским, потому, что они между собою свои близкие, одного поколения; пошли они от великого князя грузинского. Рустем-хан теперь — шахов подданный и басурманин, и половина Грузинской земли с ним, а другая половина — за Теймуразом. Так ссора между ними! И шах на Рустема-хана сердится, что он Грузинскую землю разорил и царевича убил. Теперь Теймураз покинул свою землю, к шаху не писал и не бил челом, а ежели бы бил челом, то шах велел бы ему жить по-прежнему в своей вотчинной земле. А грузины— народ хитрый. Они просят у нас ратных людей против персов идти. Мы с шахом поссоримся из-за них, а нам что за корысть, коли в Грузинской земле не будет шаховых людей?

Долго говорил Федор Михайлович, а царь рассеянно, невпопад отвечал ему и все с большим нетерпением посматривал на дверь.

Наконец вернулся Милославский и встревоженным голосом объявил, что обыскали весь дворец, но боярыни Хитрово не нашли. Она ушла со вчерашнего вечера из дома и до сих пор еще не вернулась. Все люди в ее тереме в беспокойстве. Сенные девушки рассказывали, что за боярыней пришел вечером какой-то неизвестный человек и неведомо куда увел ее, а ночью пришел, вызвал Марковну, долго с нею говорил; потом старая ключница и наперсница боярыни взяла из спальни шкатулку с жемчугами и другими драгоценностями, и они оба ушли, но до сих пор никто из них не ворочался.