Каторга. Преступники - Влас Дорошевич

Тут подвернулся Галактионов.

Озлобивший всех против себя обличитель, в страдающий мир внесший своей проповедью еще больше страданий, – Галактионов у кроткого Тихона нашел тихую пристань, «просветлел», понял, что «истинно о Христе надо делать», и «уверовал».

Но старый законник сказался, – и вместо простых сходок для сердечных бесед он основал «церковь».

Сахалинское общество православно-верующих христиан имеет 12 апостолов, и каждый из апостолов имеет пророка.

– Как столб – подпору.

Кроме апостолов, есть еще 4 евангелиста.

– Руки и ноги Христовы.

Те, кто женат, как сам Тихон Белоножкин, живут с женами. Кто не женат – сходятся и живут «не в законе, а в любви, ибо любовь и есть закон христианский».

Мужчины зовут себя «братией», а женщин – «по духу любовницами».

Сходясь все вместе, они говорят:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, благодарим нашего Отца!

Кланяются в ноги, целуют друг друга и беседуют. Беседы часто касаются сахалинских злоб дня и разрешают разные вопросы, конечно, в духе, приятном каторге. Например:

– Каждый человек спастись должен. А в голодном месте не спасешься, скорее человека съешь. А потому бежать с Сахалина – дело доброе. Духом родиться можно только на материке, где можно трудиться. А для рождения духом надо креститься водой, то есть переплыть Татарский пролив. Татарский пролив и есть Иордан. Надо сначала водой креститься, и потом уж человек идет на материк возрождаться духом.

На этих радениях они рады всякому, кто зайдет:

– Где печка, там пущай греются.

В горницах у многих из них висят иконы:

– Хоть весь дом изукрась иконами! Хорошего человека повидать всегда приятно.

Но веровать «надо в духе, а не в букве», чтоб «буква эта нашу жизнь оживляла».

– Приходите к нам! – звал меня Галактионов. – Как начнем букву закона к нашей жизни приводить – небеса радуются.

– Да почему ж ты о небесах-то знаешь?

– В мыслях радость. А небеса… Вы думаете, высоко небеса? Небеса в рост человека.

Галактионову очень хотелось, чтоб я повидался с Тихоном Белоножкиным.

– Сами увидите! Вы так ему скажите, что от меня.

Тихона застал я за работой. У него хорошее хозяйство. Он чинил телегу.

– Здравствуй, Тихон. Правда, что ты – то лицо, как тебя называет Галактионов?

Белоножкин поднял голову и глянул на меня своими действительно милыми глазами, кроткими и добрыми:

– Вы говорите.

– Нет, но ты-то как себя называешь? Тихон улыбнулся, тоже необыкновенно мило.

– Буквами чтоб я себя назвал, хотите? Разве от букв что переменится?

Мы долго беседовали с этим добрым, кротким и скромным человеком, – его интересовало, зачем я приехал: я объяснил ему, как мог, что собираю материал, чтоб описать, как живут каторжане, – и он сказал:

– Масло собираете? Понимаю.

И, прощаясь со мною и подавая мне руку, сказал:

– Масла вы в лампадку набрали много. Зажгите ее, чтоб свет был людям. А то зачем и масло?

Преступники и преступления

I

– Чувствуют ли они раскаяние?

Все лица, близко соприкасающиеся с каторгой, к которым я обращался с этим вопросом, отвечали – кто со злобой, кто с искренним сожалением – всегда одно и то же:

– Нет!

– За все время, пока я здесь, изо всех виденных мною преступников – а я их видел тысячи – я встретил одного, который действительно чувствовал раскаяние в совершенном, желание отстрадать содеянный грех. Да и тот вряд ли был преступником, – говорил мне заведующий медицинской частью доктор Поддубский.

Это был старик, сосланный за холерные беспорядки. Доктор записал его при освидетельствовании «слабосильным».

– Стой, дядя! – остановил его старик. – Ты этого не делай! А когда ж я свой грех-то отработаю?

– Да в чем твой грех-то?

– Доктора мы каменьями убили. Каменьями швыряли. И я камень бросил.

– Да ты попал ли?

– Этого уж не знаю, не видел, куда камень упал. А только все-таки бросил.

Сказать, однако, чтоб раскаяния они не чувствовали, – рискованно.

Они его не выражают. Это да.

Каторжник, как и многие страдающие люди, прежде всего горд. Всякое выражение раскаяния, сожаления о случившемся он считал бы слабостью, которой не простил бы потом себе, которой, главное, никогда не простила бы ему каторга.

А разве и мы не считаемся со взглядами и мнениями того общества, среди которого приходится жить?

Юноша Негель,[44] совершивший гнусное преступление, убийца-зверь, которого мне рекомендовали как самого отчаянного негодяя во всей каторге, – этот убийца рыдал, плакал как дитя, рассказывая мне, один на один, что его довело до преступления. И мне пришлось утешать его как ребенка, подавать ему воду, гладить по голове, называть ласковыми именами.

Помню изумленное лицо одного из господ служащих, случайно вошедшего на эту сцену.

Помню, как он растерялся.

– Что вы сделали нашему Негелю? – спрашивал он меня потом с изумлением.

Надо было посмотреть на лицо Негеля в те несколько секунд, которые пробыл в комнате господин служащий.

Как он глотал слезы, какие делал усилия, чтобы подавить рыдания.

– Вы никому не говорите об этом! – просил он меня на прощание, – а то в каторге узнают, смеяться будут, с..!

Вот часто причина этого «холодного, спокойного отношения» к преступлению.

Не всегда, где нет трагических жестов, – там нет и трагедии.

Темна душа преступника, и нелегко заглянуть – что там таится на дне?

В квартире одного интеллигентного убийцы я обратил внимание на большую картину работы хозяина, висевшую на самом видном месте.

Картина изображала мрачный северный пейзаж. Хмурые повисшие ели. Посредине – три камня, навороченные друг на друга.

– Что это за мрачный вид? – спросил я.

– Это пейзаж, который врезался мне в память! На этом месте случилось одно трагическое происшествие.

Это был вид того самого места, где хозяин дома, вместе с товарищем убили и разрубили на части свою жертву.

Что это? Рисовка? Или болезненное желание – вечно, каждую минуту, без конца, бередить ноющую душевную рану, не давать ей зажить?

Рисовка это или казнь, выдуманная для себя преступником, – эта всегда на виду висящая картина?

Не знаю, как раскаяние, но ужас, отчаяние от совершенного преступления живут в душе преступника.

Не верьте даже им самим, чтобы они относились к преступлению спокойно.

Василий Васильевич,[45] убивший в бегах своего товарища и питавшийся его мясом, слывет одним из наиболее спокойных и равнодушных.

– Вы послушайте только, как он рассказывает! Как он вырезал куски мяса и варил из них суп с молодой крапивкой, которую клал «для вкуса».

– Если бы только моря я не боялся! – с отчаянием восклицал он, рассказывая и мне про «крапивку» и суп из человеческого мяса, – если б моря не боялся, убег бы на край света! Моря боюсь… Ушел бы, чтобы и не видел меня никто! От себя ушел бы!

И какой ужас перед совершенным звучал в тоне этого страшного человека.

Недаром после преступления он сходил с ума. Не верьте веселым рассказам о преступлении. Часто это только неумение спрашивать. Да, конечно, если вы спросите так, с наскока:

– А ну-ка, братец, расскажи, как ты убил?

Тогда вы услышите рассказ, полный и похвальбы, и рисовки.

О Полуляхове,[46] убийце семьи Арцимовичей в Луганске, мне говорили, что он необыкновенно охотно и необыкновенно нагло рассказывает о своем преступлении.

С издевательством над жертвами, говорил о них всегда во множественном числе:

– Господин Арцимович спали вот так-с, а госпожа Арцимович – вот так. Я сначала их убил, а потом пошел госпожу Арцимович с младенцем ихним убивать. «Сударыня!» – говорю… и т. д.

Я беседовал с Полуляховым два дня – правда, с отдыхом в несколько суток: нервы бы не выдержали, так тяжел этот человек.

Я спрашивал его внимательно о всей его жизни, терпеливо выслушивал все мельчайшие подробности его детства и юности, интересные и дорогие только ему, я входил в каждую мелочь его жизни.

И когда после этого он дошел в рассказе до своего зверского преступления, – в его повествовании не было ни «господина», ни этого иронического множественного числа, ни бахвальства, ни рисовки.

Я никогда не забуду этого вечера.

Мы сидели вдвоем, близко наклонившись друг к другу; он говорил тихо, словно боясь, что кто-то еще слушает эту страшную повесть, – и ему вовсе не легко давался этот рассказ.

О некоторых подробностях даже ему тяжело было говорить.

О них он всегда умалчивает в своих веселых рассказах о преступлении!

Правда, и подробности же!

Я чувствовал, что все плывет у меня в глазах. Что еще момент – и я упаду в обморок.

И только нежелание показать свою слабость перед каторжником удерживало меня крикнуть:

– Воды!

Ведь мне нужно было мнение каторги: я явился ее изучать.

Помню, как я, после одной из таких подробностей, откинулся, почти упал, на спинку кресла, как у меня перехватило дыхание, – и вздох, вероятно, похожий скорее на стон, невольно вырвался из груди.