Мамалыжный десант - Юрий Павлович Валин

армии катера Дунайской флотилии без боев вошли в румынский порт Оршова. Было уже темновато, но еще с палубы Тимофей и Сречко углядели – встречают!

– Здравия желаю! – заорал Тимофей, не скрывая радости. – Уже?!

– А чего ж валяться, когда Белград перед нами? – усмехнулся старший лейтенант Нерода. – Воюем заново.

Усмехался старший лейтенант теперь по-новому: щеку ближе к шее перечеркивал еще розовый, не особо длинный, но убедительный шрам.

– Хорошо лечат! – цокнул языком югослав. – А шрам – это ничего. Шрам не трусость, шрам девушки прощают.

– Не то слово, – мрачно подтвердил Нерода. – Прямо как в киноактеры записался. Медсестры мимо не проходят. Только чушь это все. Вон полуторка ждет, загружаемся – и к группе. Сроки поджимают, товарищ Земляков бушует и торопит.

Загрузились и попрощались с катерниками очень ускоренно. Наблюдая, как закидывают на борт грузовика вслед за ящиками лягуху-миномет, Нерода хмыкнул:

– Тот, значит?

– Он. Мы проверили, исправен, вдруг пригодится, – оправдался Тимофей.

– Ничего не говорю. Я в фашистский характер железа не верю. По нам из него крыли здорово, вполне может и обратное воздействие недурно пойти. Только ты, Тима, про чуткость мин не забывай.

Пока тряслись к пристани и перегружались на обшарпанный местный катерок, старлей рассказывал всякие общие новости. Про нынешнюю ситуацию на фронте, о раненом Бушуеве, который в общем-целом оклемался и шлет привет. Потом пересекали реку. Пыхтел катер, чужих ушей уже не было, и старший лейтенант обрисовал, пока в общих чертах, предстоящее задание.

Особого азарта Тимофей не испытал. Опять в маскарад играть и отдельно от своих ходить не очень-то хотелось. С другой стороны, надо так надо. Да и продумано на этот раз поглубже, чувствуются напряженные усилия штабного товарища Землякова и его начальства.

«Додж» встречал на пристани. Довольный возвращением боевых товарищей Норыч Сергеев докатил мигом. База группы располагалась в стоящем на отшибе хуторке.

– Отож едете, наконец! – закричал Торчок, стоявший на часах в воротах. – Ох не торопишься ты, Тимотей. Как верно гутарят: с очей долой – с сердцу вон.

– Это чего такое? – насторожился сержант Лавренко.

– Так письма тебе. Аж пара! И еще одно товарищ старший лейтенант со штабу принес, то совсем заблукавшее.

Разворачивал Тимофей, разворачивал, а треугольник все не поддавался. Потом строчки перед глазами так и прыгали… Не, вроде все хорошо. Может, пропустил что?

– Ну? – спросил Сергеев.

Тимофей осознал, что все стоят в напряженном молчании и смотрят на него.

– Так это… мальчик, – с трудом пробормотал Тимофей, словно в жизни это странное слово на языке не держал.

Все заржали, а старший лейтенант Земляков возмутился:

– Так чего ты так неуверенно? Девчонку хотел, что ли?

– Да мне… Мне все равно было.

– Товарищ Тимофей стоек, непритязателен и довольствуется малым, как надлежит настоящему гвардейцу! – провозгласил Нерода. – В обморок, правда, чуть не рухнул. Но превозмог. Поздравляем!

Все начали поздравлять и накрывать на стол. Тимофей, и правда, был как-то не в себе. Отвечал путано, а ведь Торчок и Земляков расспрашивали про обстоятельства: им, знакомым с обитателями Плешки, действительно было интересно. Имело смысл вслух зачитать фрагменты писем – вот тут почему-то и самому стало куда понятнее.

Тимофей, выпив полстакана вина за здоровье новорожденного, вкуса не почувствовал. Дальнейшие возлияния офицеры живо свернули, указав, что хороший чай тоже отличный напиток. В самом скором времени предстояло работать, до вина дело по окончании дойдет. Поужинали. Земляков объявил, что молодому отцу сегодня выдано освобождение от мытья посуды, вывел Тимофея во двор и секретно сказал:

– Тут тебе еще одно письмо. Но как бы сформулировать… Оно по служебной связи пришло, и не совсем письмо, а скорее телефонограмма. Записывал я впопыхах, сформулировано не очень. В общем, был удобный случай, и я из штаба армии с твоим батей связался. Застал его в служебном кабинете, что редкость. Повезло…

Земляков пересказал короткий, но такой нужный разговор. Получалось, что Лавренко-старший письма получал, но с катастрофическим опозданием, писал в ответ, но не доходило…

– Безобразие, конечно. Найти человека на фронте не могут, понимаете ли, – критиковал работу почтовиков Земляков. – Но в данном случае почтарей можно понять, кидает тебя по Европам изрядно. Ничего, главное, все живы и здоровы. Вот, даже больше стало на свете мужчин Лавренко.

– Спасибо, товарищ старший лейтенант.

Земляков похлопал по плечу:

– Можно бы и без чинопочитания в такой момент. Ладно, покури пока тут, осмысли. То есть подыши свежим воздухом и осмысли.

* * *

Дунай и линию фронта опергруппа перешла за Земуном[36]. Ниже по течению громыхало и ухало – наши уже штурмовали Белград. А здесь было тихо, темно, немцы даже ракет не пускали, лишь колыхалась стылая речная вода да из-за ближних домов доносился неясный механический шум. Бойцы оперативной группы вернули плащ-палатки сопровождающим морякам, и лодка ушла в речную тьму – низкая, бесшумная и «быстрорастворимая», как выразился старший лейтенант Земляков.

Собственно, он, Земляков, и командовал группой до прибытия на место выполнения задания. Или до боя. Нужно признать, в звании оберштурмфюрера начальник несколько преобразился: наглость так и перла, нос надменно задран, даже очки появились иные – позолоченные, надо думать, особой германской модности. Впрочем, пятнистая камуфлированная куртка, огромная кобура и изобильно распиханные за поясом и везде, где можно, гранаты-колотушки делали старшего лейтенанта донельзя воинственным и лихим.

Остальные члены группы были попроще. На Тимофее и Сречко была довольно отвратительная форма, полуюгославская, полувласовская: шинели из невнятного буро-коричневого материала, под ними – вроде гимнастерок, но клапаны на карманах «трезубые», старинного, еще австрийского образца – этакая дрянь, с непривычки сразу внутрь кармана и не залезешь. Документы соответствующие – рядовые чины Русского охранного корпуса[37]. На пилотках – белогвардейские кокарды, шевроны… Тьфу, короче. Тут кто бы ни поймал, враз расстреляет. Фрицы шлепнут из мнительности, наши и югославские партизаны – из понятных и определенных чувств.

Для убедительности и поддержки элегантного камрада Землякова часть группы была в эсэсовской форме. Приданный оперативникам сержант-радист Шелехов немецким языком владел свободно, ему форма шарфюрера вполне подходила. С Неродой было сложнее: шпрехал он на уровне траншейного «хенде хох», посему пришлось театрально маскировать. Способ вызывал сомнения, сам Нерода считал, что выглядит «как дурик в кино».

Тимофею кинофильмов с такими эффектами смотреть не доводилось. Старшему лейтенанту забинтовали щеки и шею, испятнали бинт какой-то пахучей мазью, а на лоб прилепили волдырь – этакий назревший, страшноватый, очень натуральный, но, видимо, из крашеного целлулоида. Как взглянешь, так и вздрогнешь. Фурункулез – вот он, натуральный и однозначный. Понятно, в таком состоянии даже отъявленный эсэсман лишний раз на вопросы отвечать не станет,