Барчестерские башни - Антони Троллоп

— Нет и нет! — вскричала Элинор, вскакивая, и ее глаза буквально метнули молнию в мистера Эйрбина. Никогда он не видел ее столь взволнованной и хотя бы вполовину столь прекрасной.

— Нет! — повторила она.— Доктор Грантли не имеет надо мной ни малейшей власти. Вы и он, кажется, забыли, что я не одна в мире? Что у меня есть отец? Доктор Грантли вообще, по-моему, не желает об этом помнить! Ваш совет, мистер Эйрбин, я выслушала бы, так как верила бы, что это дружеский совет, а не приказание наставника покорному ученику. Я могла бы с вами не согласиться, а в этом вопросе и не согласилась бы, но если бы вы поговорили со мной в вашем обычном тоне с вашей обычной прямотой, я не рассердилась бы. Но теперь... разве это благородно, мистер Эйрбин, говорить обо мне так... с таким неуважением... с таким... Я не в силах повторить ваши слова. Вы не можете не понимать, что я чувствую. Хорошо ли было говорить обо мне так и советовать мужу моей сестры выгнать меня из дома только потому, что я поддерживаю знакомство с человеком, чьи религиозные взгляды вам не нравятся?

— Мне остается только одно, миссис Болд,— ответил он медленно, стоя спиной к камину и внимательно разглядывая узор ковра,— Точно передать вам мой разговор с доктором Грантли.

— Ну? — сказала она, так как он вдруг умолк.

— Поюсь, мои слова могут причинить вам боль.

— Не большую, чем вы мне уже причинили!

— Доктор Грантли спросил мое мнение о том, удобно ли ему будет принимать вас у себя, как жену мистера Слоупа, и я ответил, что, по моему мнению, это будет неудобно. Считая совершенно невероятным, чтобы мистер Слоуп и...

— Благодарю вас, мистер Эйрбин, этого достаточно. Я не хочу знать ваших побуждений,— сказала она голосом, исполненным ледяного спокойствия.— Я принимала упомянутого вами джентльмена так, как того требует обычная вежливость. И только поэтому, только потому, что я не испытываю к нему той злобы и ненависти, которых, по вашему с доктором Грантли мнению, заслуживают все несогласные с вами священники, вы заключаете, что я собираюсь выйти за него замуж. Впрочем, нет, ни один разумный человек не мог бы прийти к подобному выводу на столь шатких основаниях, и вы этого не думаете! Но в моем положении такое обвинение особенно тяжко, и к нему прибегли, чтобы принудить меня стать врагом вашего врага.

Договорив, Элинор открыла стеклянную дверь и вышла в сад. Мистер Эйрбин остался стоять у камина и считать квадратики на ковре. Однако он хорошо расслышал и запомнил каждое сказанное ею слово. Разве не было ясно, что архидьякон ошибся, приписывая ей любовь к мистеру Слоупу? Разве не было ясно, что Элинор по-прежнему свободна? Может показаться странным, что он еще сомневался. Но он сомневался. Ведь она не опровергла это обвинение прямо, не сказала, что оно неверно. Мистер Эйрбин не знал женской натуры, или он понял бы, что Элинор не могла выразиться яснее, чем она выразилась. Обычно мужчины начинают понимать женское сердце, только когда годы делают это понимание бесполезным. И тем лучше, иначе победы давались бы мужчинам слишком легко!

Мистер Эйрбин стоял и считал квадратики на ковре, чувствуя себя несчастным, невыразимо несчастным из-за обращенных к нему суровых слов и в то же время счастливым, невыразимо счастливым, ибо женщина, которая была ему так Дорога, все-таки не собиралась стать женой столь неприятного ему человека. И тут он начал догадываться, что влюблен. Он прожил на свете сорок лет и не пережил ни единого тяжкого часа из-за женской красоты. Но этот час был для него весьма тяжким.

Впрочем, в гостиной он провел не более четверти этого часа. Убедившись, что он любит, и зная теперь, что Элинор свободна принять его любовь — во всяком случае, если она того захочет,— он отправился за ней в сад, чтобы приступить к завоеванию ее сердца.

Искать ему пришлось недолго. Элинор прогуливалась по вязовой аллее вдоль кладбищенской ограды. Беседа с мистером Эйрбином, увы, не способствовала успокоению ее духа. Она была очень сердита и сердилась на него больше, чем на всех остальных. Как он мог так неверно судить о ней? А ведь она допускала между ними такую короткость, позволяла ему говорить с ней так свободно, соглашалась с его мыслями, разделяла его взгляды, одобряла его принципы, принимала близко к сердцу его дела и вообще была к нему настолько внимательна, насколько это допустимо для хорошенькой женщины по отношению к холостяку! Она вела себя так, а он — он все это время считал ее невестой другого!

Она прогуливалась по аллее, а по ее щекам порой скатывались непрошеные слезинки, и, смахивая их, она гневно топала ногой при мысли, что с ней обошлись подобным образом.

Мистера Эйрбина она увидела, когда он был уже почти рядом, и быстро пошла назад, стараясь стереть со щек предательские следы слез. Но она опасалась напрасно: мистер Эйрбин вряд ли был способен в эту минуту заметить подобные пустяки. Он последовал за ней и нагнал ее в конце аллеи.

Мистер Эйрбин не думал о том, что он ей скажет. Просто он чувствовал, что ссора с ней обрекает его на муки и что получить разрешение любить ее было бы счастьем. И все же он не хотел унижать себя, вымаливая прощение. Он не причинил ей никакого зла — не оклеветал и не оскорбил ее, как она утверждала. Он не мог покаяться в грехах, которых не совершал. Он мог только забыть о прошлом и спросить у нее, какие надежды сулит ему будущее.

— Мы ведь не расстанемся врагами? — спросил он.

— Я не буду питать к вам вражды,— сказала Элинор.— Я стараюсь избегать этого чувства. Но было бы лицемерием утверждать, будто между нами возможна теперь истинная дружба. Люди не выбирают в друзья тех, кого презирают.

— Так меня презирают?

— Я говорю о себе, ведь иначе вы не сказали бы того, что сказали. И я обманулась, жестоко обманулась. Я верила, что вы обо мне лучшего мнения, что вы уважаете меня.

— Что я о вас лучшего мнения? Что я вас уважаю? Оправдываясь перед вами, я должен прибегнуть к более сильным выражениям.— Он умолк, и Элинор с бьющимся сердцем ждала, что он скажет дальше.— Я уважал и уважаю вас, как ни одну женщину в мире. Лучшего мнения о вас! Мое мнение о вас не может быть лучше! Клеветать на вас? Оскорблять? Сознательно причинять вам боль? О, если бы у меня было право защищать вас от клеветы, оскорблений и обид! Клеветать! Уж лучше бы так. Лучше, чем питать обожание — греховное и напрасное! — Он умолк и продолжал идти рядом с ней, заложив руки за спину и растерянно глядя на траву у себя под ногами. Элинор тоже молчала, твердо решив не приходить к нему на помощь.

— Да,— сказал он наконец, обращаясь не столько к ней, сколько к себе,— да, эти пламстедские аллеи — прекрасное место для прогулок, когда на сердце легко, но без этого скучные мертвые камни Оксфорда кажутся более предпочтительными... как и мой приход. Миссис Болд, я начинаю думать, что сделал ошибку, приехав сюда. Католический патер был бы избавлен от всего этого. Отец небесный! Почему ты не дал нам подобной заповеди?

— Но разве она нам не дана, мистер Эйрбин?

— Да, да, конечно. “Не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого”. Но что такое искушение? Это ли искушение?

Бедный мистер Эйрбин! Он не находил слов для своей глубокой и искренней любви. Он не мог заставить себя облечь ее в простые и ясные слова, которые потребовали бы ответа. Он не знал, как сказать женщине, идущей рядом с ним: “Раз вы не любите того, другого, раз вы не обещали стать его женой, то можете ли вы полюбить меня, будете ли вы моей женой?” Эти слова рвались из его сердца, но он только вздыхал и не смел произнести их вслух. Он отдал бы все за право задать этот простой вопрос, но как ни был он находчив на кафедрах и трибунах, теперь у него не было слов, чтобы выразить свое заветное желание.

Тем не менее, Элинор поняла его столь же хорошо, как если бы он излил свою страсть с изящным красноречием опытного Лотарио. С женской проницательностью она отгадывала каждую его мысль, пока он говорил о пламстедских прогулках и оксфордских камнях, пока он вздыхал о неуязвимости римских патеров и намекал на губительность соблазна. Она понимала, что все это означает любовь. Она знала, что этот ученый богослов, этот блистательный оратор, этот воинственный полемист тщетно пытается сказать ей, что его сердце больше не принадлежит ему.

Она знала это, радовалась этому и все же не хотела ему помочь. Он очень ее обидел, он обошелся с ней недостойно,— тем более недостойно, что он, оказывается, любил ее! — и Элинор не могла отказаться от мести. Она не спрашивала себя, намерена ли она ответить на его любовь, и даже не признавалась себе, что рада этой любви. Ее сердце пока молчало — лишь гордость была умиротворена, а самолюбие польщено. Мистер Эйрбин посмел назвать ее женой мистера Слоупа, и ее тешила мысль, что он, оказывается, был бы счастлив сам назвать ее своей женой. И она шла рядом с ним, вдыхая фимиам, но не платила за него ничем.