Встречи с Лениным - Николай Валентинов

Беснование сделало книгу {337} Ленина уником, - вряд ли можно найти у нас другое произведение, в котором была бы нагромождена такая масса грубейших ругательств по адресу иностранных философов - Авенариуса, Маха, Пуанкаре, Петцольта, Корнелиуса и других. Ленин тут работал поистине "бубновым тузом". У него желание оплевать своих противников; он говорит о "ста тысячах плевков по адресу философии Маха и Авенариуса".

По выходе книги Ленина рецензент "Русских Ведомостей" (Ильин) писал, что в ней "литературная развязность и некорректность доходят поистине до геркулесовых столбов и переходят в прямое издевательство над самыми элементарными требованиями приличия".

Л. И. Ортодокс-Аскельрод (ее рецензия в "Современном Мире"), хотя и была в области философии единомышленницей Ленина, тоже возмутилась грубостью его книги. "Уму непостижимо, восклицала она, как это можно нечто подобное написать, а написавши не зачеркнуть, а не зачеркнувши не потребовать с нетерпением корректуры для уничтожения нелепых и грубых сравнений". Ортодокс не знала, что перед нею был текст после "корректуры", т. е., по настоянию сестры Ленина, уже подчищенный и сильно смягченный. Трудно даже себе представить, что в нем было до исправления!

Чем же объяснить раж и беснование, с которым Ленин составлял свою книгу?

В ней он писал:

"Ни единому из профессоров, способных давать самые ценные работы в специальных областях - химии, физике, нельзя верить ни в одном слове, когда речь идет о философии. Почему? По той же причине, по которой ни единому профессору политической экономии способному давать самые ценные работы в области специальных исследований, нельзя верить ни в едином слове, когда речь заходит об общей теории политической экономии. Ибо эта последняя такая же партийная наука в современном обществе, как и гносеология. В общем {338} профессора-экономисты не что иное как ученые приказчики класса капиталистов, а профессора философии приказчики теологов".

Такая декларация, а в связи с нею я не могу не вспомнить плехановских ведьм с красными, желтыми и белыми глазами! - полная важных и, как увидим в дальнейшем, страшных выводов. Если ни одному философу нельзя верить ни в едином слове - тогда совершенно ясно, с каким априорным презрительным отрицанием всего того, что они писали - должен был их читать Ленин. Мог ли он делать серьезные усилия понять Авенариуса или Маха, когда он заранее был убежден, что ни единому слову их верить нельзя?

"Философская сволочь" - как Ленин называл всех неразделяющих гносеологию диалектического материализма, по самой природе своей обладать истиной неспособна. Познание законов общественной жизни, общей теории политической экономии, - именно потому, что гносеология, теория познания вообще есть партийная наука - может быть только привилегией партии, возглавляемой Лениным. С этой точки зрения самый малюсенький большевик всегда выше самого большого "буржуазного" ученого или философа. Обладание, подобно церкви, истиною позволяет членам партии видеть в себе существ особой, высшей породы, касты, принцев духа, носителей "объективной истины". Теория Маркса, возглашал Ленин, есть объективная истина, а все вне ее - "скудоумие и шарлатанство". "Поэтому потуги создать новую точку зрения в философии характеризуют такое же нищенство духа, как потуги создать "новую теорию стоимости", "новую теорию ренты!" и т. д.".

Это речь изуверского, застойного, реакционного консерватора, это глагол "великого дракона" Ницше: "все что есть ценность, уже блестит на мне. Все ценности уже созданы и это я представляю все сотворенные ценности".

{339} Впрочем, здесь не великий дракон Ницше, а просто наш русский 17 века протопоп Аввакум:

"Как в старопечатных книгах напечатано, так я держу и верую, с тем и умираю. Держу до смерти якоже приях. Иже кто хоть малое переменит - да будет проклят".

При такой психологии Ленина становится понятным его "беснование", когда "за полгода 1908 г.", вышли четыре книги, вносящие новшество в старопечатные книги, посвященные, замечает Ленин, "почти всецело нападкам на диалектический материализм" - это "Очерки по философии марксизма" - сборник статей Богданова, Базарова, Луначарского и других, затем книги - Юшкевича "Материализм и критический реализм", Бермана "Диалектика в свете современной теории познания", Валентинова "Философские построения марксизма".

В глазах Ленина это восстание "нищих духом" - против "партийной гносеологии" (вся она, как копейка на ладони, на двух последних страничках "Меморандума"!), это бунт, внушенный Махом и Авенариусом, т. е. философской сволочью, ни единому слову которой верить нельзя. Ленин особенно возмущен тем, что в бунте принимают участие большевики и на первом месте А. А. Богданов, еще недавно "дорогой друг" Ленина, вместе с ним возглавлявший большевистскую организацию. Главные удары дубинки Ленина направлены, конечно, на этих большевиков - еретиков, - и лишь попутно, так сказать, боковым заездом на меньшевиков - Юшкевича и Валентинова (Когда меня именуют меньшевиком или мне самому - ради упрощения - приходится называть себя меньшевиком, я всегда испытываю неловкость, точно чужой титул краду. По признанию меньшевиков и по собственному ощущению, я всегда был очень плохим меньшевиком, чаще неменьшевиком - и никогда не играл в партии сколько-нибудь видной роли. Летом 1917 г., после, столкновения с представителями московского комитета меньшевиков (в 1922 г. ставших коммунистами), я вышел из партии. Сближение с их заграничной частью - произошло уже после 1946 г.).

Он считал что этими отщепенцами должен {340} заняться "меньшевик" Плеханов, заботившийся "не столько об опровержении Маха сколько о нанесении фракционного ущерба большевизму и за это поделом наказанный двумя книжками меньшевиков - махистов".

Хорошо помня какими выражениями Ленин сокрушал меня в Женеве - я мог ожидать, что найду их и в его книге. Этого не случилось, благодаря его сестре А. И. Елизаровой. Получив рукопись Ленина, придя в ужас от груды рассыпанных в ней ругательств и даже просто неприличных выражений, она стала его упрашивать многое выкинуть, а многое смягчить.

Идя навстречу просьбе сестры, Ленин (письмо от 19/XII 1908) согласился выбросить "неприличные выражения", а другие смягчить, но сделать это только в отношении большевиков Богданова и Базарова, но не меньшевиков - Юшкевича и Валентинова. Однако, мне доподлинно известно, что А. И. Елизарова всё-таки сильно смягчила ругательства по адресу и Юшкевича и моему. После "смягчения" я мог в его книге найти "только" то, что я "путанник" и "Ворошилов", читал Дицгена и письма Маркса к Кугельману как "гоголевский Петрушка", протанцевал "публично канкан" по поводу неудачной фразы Плеханова, "хулигански" выругал некоего материалиста Рахметова (позднее стало известным, что он агент охранки), как "младенец" поддался "мистификации Авенариуса" и прочее в том же духе.

Ленин в злобе на меня использовал даже опечатки в моей книге. Всё, что я в ней писал о Беркли un esse est percipi он назвал "бессмысленным набором слов". - "Валентинов, смутно сознавая фальшь своей позиции, постарался замести (?) следы своего родства с Беркли. Валентинов путает, он не умел дать себе ясного отчета о том, почему ему пришлось защищать "вдумчивого аналитика" - идеалиста Беркли от материалиста {341} Дидро. Дидро отчетливо противопоставил основные философские направления. Валентинов путает их и при этом забавно утешает нас: мы не считаем за философское преступление близость Маха к идеалистическим воззрениям Беркли".

Возвращая Ленину его слова, мог бы сказать, что он нанизывает бессвязный набор слов. Беркли я по сей день считаю философом выше Канта, о сравнении с Дидро не может быть и речи, почему мне тогда "заметать" следы своего с ним "родства", тем более, что не считаю это за философское преступление?

Ленин придавал своей книге огромное значение. "Поработал я много над махистами и все их (и "эмпириомонизма" тоже) невыразимые пошлости разобрал", самоуверенно писал он своей сестре Марии. Нужно читать его письма к другой сестре - Анне, чтобы видеть как его "изнервливает" всякое замедление в выпуске этой им рассчитанной на оглушительный эффект книги.

"Об одном и только об одном я теперь мечтаю и прошу - об ускорении выпуска книги".

Тоже самое в другом письме:

"Мне дьявольски важно, чтобы книга вышла скорее".

Как и в других случаях, вся мысль его судорожно направлена на то, чтобы скорее, скорее осуществилось его желание. Он впадает в панику, если запаздывает присылка корректур. Он буквально в отчаянии, когда в Париже, куда он приехал из Женевы, вспыхивает забастовка почтовых служащих, поэтому нет почты из Москвы, нет корректурных листов. С вздохом облегчения и радости он встречает окончание забастовки.

"Наконец! А то хорошее пролетарское дело здорово мешало в литературных наших делах".

Он непременно хочет, чтобы книга вышла к 10 апрелю 1909 г. Почему именно к этой дате? Не потому ли, что это день его рождения?