Искры - Раффи

жертв…

Мария и Магдалина уже давно знаками просили меня кончить разговор с дядей Петросом, и они очень обрадовались, когда монах прервал наш разговор и мне удалось уйти из палатки.

— Ты ведь придешь еще к нам, Фархат? — спросил дядя Петрос.

— Конечно, — ответил я.

— Ну ладно, иди.

Монах и дядя Петрос уселись рядышком и о чем-то стали перешептываться.

Со мной из палатки вышла и мать. Она сказала, что очень хотела бы оставить меня у себя, но раз семья охотника приехала без мужчин, она не хочет разлучать меня с ней и попросила днем бывать у нее, а ночью оставаться с семьей охотника и охранять ее.

— Но эту ночь пусть сестры останутся со мной, — попросил я у матери.

— Ладно, пусть останутся, — сказала мать и, поцеловав меня, отпустила нас.

Когда мы немного отошли от паломников-салмастцев, я спросил у сестер, кто еще приехал из наших знакомых. Они назвали несколько имен, а потом Мария добавила:

— А знаешь, Фархат, Соня тоже приехала с нами. Она приехала со своим отцом и братом. Что теперь скажет тебе священник, если увидит?

— Что ему говорить, — смеясь сказала Магдалина, — возьмет его за уши и скажет: «Фархат, почему ты убежал от своего учителя?»

— Ну это дудки! Теперь я сам возьму его за уши, — ответил я.

— Как! Разве это не грех? Ведь он поп.

— Фархат шутит, — сказала Мария.

— А Соня знает, что я здесь? — спросил я.

— Нет, она этого не знает. Утром она мне говорила: «Ах, как бы хорошо было, если б Фархат был здесь!». Ты знаешь, она хочет тебя видеть. А почему она этого так хочет? — спросила Мария.

— Не знаю — ответил я. — А где они остановились?

— А ты разве не видел? Ведь их палатка была рядом с нашей. Но они тебя не увидели. Они куда-то ушли. Их не было в палатке, — сказала Мария.

Сестры сообщили мне последние новости нашего города. Жена моего учителя, несчастная Гюль-Джаан умерла. Это меня отчасти радовало, так как несчастная избавилась таким образом от мучений, которые переносила столько лет, почти никогда не вставая с постели. Но на меня произвело тяжелое впечатление сообщение Магдалины о том, что причиной смерти попадьи послужили побои, которые наносил ей поп в последние дни ее жизни. Это было вполне правдоподобно, так как я хорошо помнил, как священник безжалостно, варварски колотил меня и моих товарищей. И такой человек являлся учителем и священником! Такой человек шел во главе своей паствы на поклон храму божьей матери!..

Затем сестра рассказала мне о том, что кроме Сони отец Тодик привез с собой в монастырь и сына своего, Степана. Здоровье ухудшилось и священник привез его с тем, чтобы оставить его в монастыре, включить его в число «бедняков богородициных». Теперь он считал болезнь Степана наказанием, ниспосланным богоматерью. Я не знаю насколько было правильно это мнение попа, однако хорошо знаю, что он обращался со своим больным сыном варварски, что он его повесил над колодцем, где тот висел целых полчаса, и что с тех пор помутился у него разум. Он страшно боялся и терял рассудок при виде воды или глубокой ямы. Это мне хорошо было известно.

Я был очень рад, что у матери не встретил отца Тодика. Для меня было бы невыносимо встретить снова того человека, который причинил столько горя и боли.

Дойдя до нашей палатки, мы нашли Хатун и Маргарит спящими. Но Маро не спала. Она ждала меня. Трудно мне описать ту радость, с которой Маро встретила своих подруг детства, трудно описать их излияния, взаимные ласки, объятия. Все это невозможно описать пером. Это можно только видеть и чувствовать.

В сердце армянской девушки есть нечто истинно ангельское. Оно останется всегда непонятным и загадочным для простых смертных. Это нечто чистое, непорочное, божественное. Оно излучает нежный, тихий свет, оно похоже на тонкое, сладкое благоухание, но вместе с тем оно совершенно неуловимо…

Главa 35.

КУРД У ХРИСТИАНСКОГО СВЯТИЛИЩА

Рассвело. День был воскресный. Утром мать пришла к нам, и мы все вместе отправились в церковь. В шатре осталась только старушка Хатун, чтоб варить мясо жертвенного барана.

Лагерь богомольцев волновался и проявлял ревностное благочестие. Всюду движение, всюду во всей своей божественной силе проявляется пламенная вера. Толпа стремится в храм, чтоб присутствовать на обедне и приложиться к могиле богоматери. В этой пестрой толпе можно видеть армян, приехавших отовсюду. Бросается в глаза пестрота головных, уборов. Тут можно увидеть и османлисскую феску, и курдскую чалму, и высокие меховые персидские шапки. И у женщин самые различные наряды. Армянка каждой страны приняла наряд господствующей в этой стране нации.

Армянин любит подражать. Он не сохраняет своих отличительных особенностей, своей национальности.

И язык, на котором говорили богомольцы, распадался на множество различных диалектов. Речь одного была почти непонятна для другого. Печальнее всего было то, что многие из этих армян говорили на языке той нации, под ярмом которого они томились и совершенно позабыли свой родной язык.

Мне казалось, что в этой пестрой массе национальное единство разрушено, все связующие нити порваны…

Но одна из этих нитей уцелела и сохранилась. Эту нить не мог порвать меч насильника. Она объединяла, связывала в одно, разрозненные части целого. Этой нитью была религия и церковь.

Но могла ли эта связующая нить сохраниться в своей божественной крепости, когда попечение о ней находилось в руках таких монахов как отец Карапет и таких священников, как отец Тодик?

Да и теперь еще мной овладевают горестные сомнения, когда я думаю об этом вопросе.

Празднество в честь богоматери было обращено в торжище, где тайно состязались двоякого рода торговцы, выставившие для продажи свои товары. Таковыми являлись с одной стороны ванские купцы, а с другой — монахи этого монастыря.

Ванские купцы выставили на площади свои мелочные товары, женские украшения, разноцветную парчу, одним словом пестрый хлам, который, однако, способен был привлечь внимание покупателей, ласкать глаз, вырвать из кошелька, даже самых скупых людей несколько курушов. Продавцы стояли около своего товара и громким голосом зазывали покупателей, расхваливая свой товар.

Пройдя ряды ванских торговцев, попадаешь в ряды торговцев-монахов, и перед тобой открывается зрелище целого учреждения — монастыря, представляющего из себя настоящую выставку.

Всходишь на паперть. Там по обеим сторонам входа расположились в два ряда «бедняки» монастырские. По этому ряду, как по улице, где по обеим сторонам стоят торгующие, доходишь до дверей храма. Изрытые язвами, отвратительные лица «бедняков» внушают ужас, вместе с тем,