Беспамятство как исток (Читая Хармса) - Михаил Ямпольский

58 Там же. С. 58.

222 Глава 7

таться все та же книга "МАЛГИЛ", книга (предмет), свернутая внутрь, как свиток59.

11

В 1937 году Хармс написал текст, начинавшийся словами "Я плавно думать не могу":

...остановилось время,

Часы беспомощно стучат.

Расти трава, тебе не надо время.

Дух Божий говори, Тебе не надо слов.

Цветок папируса, твое спокойствие прекрасно.

И я хочу спокойным быть, но все напрасно.

(Х4,56)

Хармс говорит здесь о растениях, существующих вне человеческой темпоральности. Время в растениях не дается им как нечто внешнее, исчислимое, оно еще не стало временем, отделимым от объекта. Это какое-то первичное время, в которое и вписано искомое Хармсом слово. Время растений связывается Хармсом с божьей речью, которой не нужны слова. Мы уже обсуждали "внетемпоральность" божьего слова, по определению неразрывно связанного с "предметами". Слово Бога существует в темпоральности растения, предмета. Метафора цветка папируса здесь особенно красноречива. Папирус -- это материал для письма. Цветок папируса предшествует его возникновению. Папирус (как эквивалент бумаги) свернут "внутрь" цветка папируса, как внутрь свитка (книги "МАЛГИЛ"). Этот цветок -- аналог пребывающего в неизречимом покое шара. Свиток -- это цветок книги, это образ книги, превращенной в растение. Это память, обращенная в завязь бумаги, в собственное предшествование. Это эйдос до Логоса.

Но в таком случае нарративная текучесть невозможна не потому, что исток забыт, а потому, что слова все еще существуют в виде "сущностей", "предметов", в виде "физических энергем", не ставших символами.

Один из важных вариантов хармсовского ars poetica -- стихотворение 1935 года "На смерть Казимира Малевича" -- начинается с темы преодоления памяти:

Памяти разорвав струю,

ты глядишь кругом, гордостью сокрушив лицо.

Имя тебе Казимир.

(Х4,42)

________________

59 Здесь можно указать на еще один возможный источник слова "малгил" -греческое "гиле". В России это слово использовал, например, тот же Лосев. В "Философии музыки" и особенно в "Музыке как предмете логики" (1927) он обозначает им то, что он называет "эйдетической материей". "Гиле" в чем-то похоже на энергему. Это обозначение неоформленности, темноты, "беспредметности" (Лосев буквально употребляет это понятие Малевича) как некоего эйдоса. Это эйдос чистой материальности, в случае с музыкой -- чисто физической звуковой материи. Это эйдос до Логоса.

Шар 223

Разрыв памяти, как линеарности, вводит тему круга, столь важную для Малевича. "Кругом" в данном случае не просто обозначение панорамного обзора. В варианте стихотворения значилось: "ты стоишь кругом..." (Х4,149), иначе говоря, ты стоишь, как круг. Круг возникает именно на разрыве мнезической линеарности. И это стояние одновременно есть предъявление имени -- Казимир, то есть представление мира60.

В загадочной четырнадцатой строке стихотворения Хармс вновь возвращается к теме памяти: "Агалтон61 -- тощая память твоя". В первоначальном варианте эта строка была не менее загадочной: "Граммофон -тощая память твоя" (Х4, 150). Граммофон -- типичная для Хармса языковая игра. Он явно обыгрывает греческое слово gramme -- "линия" (grammata -- "буквы" -- главное подспорье памяти). Линия -- это и знак письма, и знак линеарности как темпоральности. В последнем своем качестве она противостоит сущности, как неизменному62. Память, представленная в виде линии, -- это "тощая" память, игнорирующая сущность.

Весь финал стихотворения -- об остановке времени и явлении мира, как предмета и фигуры:

...десять раз протекала река пред тобой,

прекратилась чернильница желания твоего Трр и Пе.

"Вот штука-то", -- говоришь ты, и память твоя Агалтон.

Вот стоишь ты и якобы раздвигаешь руками дым.

Исчезает память твоя, и желание твое Трр.

(Х4,42)

"Штука" -- это "предмет", это "энергема", предъявление которой почти эквивалентно забвению. Дым, как я уже отмечал, сопровождает явление "фигуры" -- сферы. Он обозначает невидимость, божественную "темноту" неявленности. Из беспамятства-незнания Хармса возникает предмет ("штука"), он является в дыму, за которым невидим, имени его не сохранила память, он исключен из ассоциативных цепей желания. Трр...

________________

60 Это стояние Казимира -- странное превращение художника в предмет собственного созерцания. Внутреннее становится внешним. Хармс пишет: "Растворю окно на своей башке". Для обозначения головы он выбирает слово "башка", по-видимому, только потому, что оно с помощью окна превращает голову в "башню". Казимир -- это именно фигура мира как шара: "Нет площади поддержать фигуру твою". "Фигура" здесь также выбирается в силу амбивалентности значения этого слова -- "человеческое тело" и "геометрическая, умозрительная фигура" одновременно.

61 Агалтон -- по-хармсовски деформированное греческое "Агатон" (agathon), или, как принято говорить в России, -- "Агафон". Агатон значит "благо" и в философской терминологии может пониматься как высший принцип бытия. Но Агафон -- это и молодой трагический поэт, персонаж "Пира" Платона. В диалоге Платона он говорит об Эроте, как источнике творчества и связывает его с красотой и молодостью. "Эрот, -заявляет Агафон, -- по природе своей ненавидит старость и обходит ее как можно дальше" (Платон. Пир, 195b / Пер. С. К. Апта// Платон. Соч.: В 3 т. Т. 2. М.: Мысль, 1970. С. 123). Если действительно Хармс имел в виду платоновского Агафона, то речь идет о подмене стариковской амнезии (см. об этом в главе "Падение") юношеским желанием, которое в своем роде также эквивалентно беспамятству и производит речь, внешняя красота которой, по мнению Сократа, лжива. Во всяком случае, тема желания сопровождает в стихотворении имя Агалтона.

62 О соотношении сущности и линии см.: Derrida Jacques. Ousia and Gramme: Note on a Note from Being and Time// Derrida J. Margins of Philosophy. Chicago: Chicago University Press, 1982. P. 29-68.

Глава 8. РАССЕЧЕННОЕ СЕРДЦЕ

1

"Макаров и Петерсен" имеют среди "случаев" близкий аналог. Это "Суд Линча", помещенный в серии сразу за "Макаровым и Петерсеном" под номером восемнадцать. Казалось бы, истории, рассказанные в обоих "случаях", разные, но их объединяет особая роль письма и книги, занимающих центральное положение в обоих текстах. Приведу этот "случай" дословно:

Петров садится на коня и говорит, обращаясь к толпе, речь, о том, что будет, если на месте, где находится общественный сад, будет построен американский небоскреб. Толпа слушает и, видимо, соглашается. Петров записывает что-то у себя в записной книжечке. Из толпы выделяется человек среднего роста и спрашивает Петрова, что он записал у себя в записной книжечке. Петров отвечает, что это касается только его самого. Человек среднего роста наседает. Слово за слово, и начинается распря. Толпа принимает сторону человека среднего роста, и Петров, спасая свою жизнь, погоняет коня и скрывается за поворотом. Толпа волнуется и, за неимением другой жертвы, хватает человека среднего роста и отрывает ему голову. Оторванная голова катится по мостовой и застревает в люке для водостока. Толпа, удовлетворив свои страсти, -- расходится (ПВН, 376).

Хармс строит свой текст таким образом, чтобы сохранить читателя в неведении по поводу двух моментов. Сначала Петров говорит о том, что будет, если вместо общественного сада построить небоскреб. Но Хармс не сообщает нам содержание его речи. Что же будет? С чем соглашается толпа? Как ее согласие отражается на дальнейшем развитии "случая"? Затем возникает загадочная записная книжечка, куда Петров что-то записывает. Что?

Между тем эти загадки -- секреты полишинеля, ответы на которые имеются в тексте. Если построить вместо общественного сада небоскреб, то будет не Россия, а Америка. Толпа соглашается с Петровым, который заносит что-то в записную книжечку. В результате этой записи происходит то, о чем Петров говорил, а именно превращение России в Америку. Ведь суд Линча -исключительно американская

реалия.

Весь сюжет "случая" с судом Линча, вероятней всего, -- развертывание неизвестной читателю речи Петрова и его же загадочной запи

Рассеченное сердце 225

си в книжечке. Если это так, то "Суд Линча" оказывается сродни "Макарову и Петерсену", где происходящее также воспроизводит написанное в книге "МАЛГИЛ". В детском и более откровенном варианте эта ситуация повторена в "Сказке", опубликованной в журнале "Чиж" в 1935 г. В "Сказке" рассказ Хармса и есть тот самый рассказ, который сочиняет его герой Ваня о самом себе.

Разница с "Судом Линча", однако, заключается в том, что Хармс всячески избегает тут эксплицировать эту "геральдическую конструкцию"1 .Она построена на системе умолчаний, провалов, пустот. Петров что-то говорит и что-то записывает. Такая фигура умолчания имеет свои резоны.

Речь и запись Петрова имеют магический характер, они тут же реализуются в сюжете. Но в отличие от книги "МАЛГИЛ", их текст скрыт. Он непроизносим (как в случае с записной книжечкой) или невоспроизводим (как в случае с речью). Важное указание на содержание речи и записи имеется в заголовке, в названии "случая" -- "Суд Линча". Только из названия мы узнаем, что все, что описано в рассказе,-- не простая российская расправа, а именно американский "суд Линча". Это указание принципиально потому, что позволяет увязать происходящее с речью о небоскребе. Но единственное и принципиальное указание содержится не в сюжете, а в отделенном от него названии.