Дым отечества - Татьяна Апраксина

значит, на следующем ходу разнесет эти свои доводы в пух и прах. Надо дослушать, даже если руки чешутся. Джордж все так же смотрит вперед.

— А потом они у нас начнут заводить свои порядки. Разумные, более-менее. Дельные. И вот тут драться полезут уже не Армстронги с Барклаями, а все, кто просто привык иначе. И их раздавят. Потому что лезть станут по одиночке — и еще камешки друг другу под ноги подбрасывать. Ну а раз уж из-за обычаев уходит столько крови… может быть, проще покончить с такими обычаями? Не так ли?

Сколько крови дают за страну, Хейлз? Сколько — за то, чтобы не чужак решал, кому тут жить и умирать по каким правилам? Если мы когда-нибудь вернемся в круг — то не в качестве добычи, которая, вдобавок попросту свалилась с ветки в рот по собственному бессилию.

Вот так вот — почти на въезде в город, пока лошади идут шагом, пока процессия собирается и перестраивается для чинного, в подобающем порядке прибытия в столицу. Хорошие слова. Правильные. Слушаешь — и пробирает до печенок: «Сколько крови дают за страну?». Не перед толпой, не на публику — а обдумывал Гордон эту речь, или просто высказал, что на ум пришло, да кто ж его знает? Может быть, к нему мысли так и приходят, отточенные и отполированные, как клинок в добрых руках? Так или иначе — задел за живое.

А впереди уже шум, уже гвалт, и обычная толчея у нижнего въезда сама собой по сторонам рассосалась. И с обочин рявкают уже что-то приветственное. Джеймса в городе любят… особенно после долгого отсутствия. Происшествия становятся анекдотами, потом легендами — вот и о давешней охоте на Аррана-младшего и едва не случившейся по сему случаю войне ему в Эрмитаже гости рассказывали как о молодецком подвиге.

А на дороге, ровнехонько посередине, на сухом клочке между двумя лужами сидит кошка. Преобыкновеннейшая кошка, черная, с белой грудкой, острыми лопатками, до блеска вылизанной короткой шерсткой — и совершенно очевидно, что это не кот, а дама. Сидит, обкрутив хвост вокруг лап, и не без интереса смотрит на едущую шагом процессию. И не двигается. И усами не ведет. Кто-то сзади свистнул оглушительно — это проще, чем камешек с дороги подбирать — аж голуби с ворот в стороны облаком разлетелись, а кошка осталась,

где была, разве что сощурилась неодобрительно: невоспитанный народ пограничники. Варвары.

— Это что же такое выходит, — сказал Джеймс, — с Арранами целоваться, а кошек давить? И вообще… стыдно так вести себя перед дамой! Поднял руку, приказывая всем остановиться, спешился, проследовал вперед. Публика замолчала, замерла, предчувствуя повод для очередной сказки, канву, которую можно потом расшивать шелком и бисером выдумок и сплетен. Хорошо, что дело утром, хорошо, что все трезвы и выехали до рассвета, проветрились и промерзли. И сказка получится вполне безобидной… будем надеяться, никто не усмотрит тут повода для драки. А усмотрит — сам виноват. Кошка с кокетливым интересом приподняла голову, глянула слегка в сторону. Глаза медовые, зрачки как волос. Нос черный, все усы черные, один — белый. Роскошные, надо сказать, усы. Длинные, толстые. И вообще, для городской кошки — красавица. Чистенькая, блестящая — и не домашняя, сразу видно. Домашние к уличному гвалту и мельтешению иначе относятся, с подозрением и большой осторожностью.

— Простите меня, благородная леди, что я тревожу ваш заслуженный покой… но красота ваша не могла оставить меня равнодушным. Благородная хвостатая леди с подобающим достоинством пропустила комплимент мимо острых ушей. К счастью, не пошевелилась и не сбежала, испортив всю комедию.

— И даже если сердце мое не было бы поражено открывшимся мне зрелищем, даже если бы вы не обладали мехом, от одного вида которого — смотрите — бежит, скрываясь, самая ночь, устыдившись, что недостаточно темна, глазами, подобными янтарю, сложением, соразмерность которого внушает восхищение мужчинам любого рода и вида, я все равно не смог бы оставить благородную даму на дороге. В толпе сказали, что этот, мол, и не благородную, и не даму на дороге не оставит, и не на дороге, и тоже родом и видом не стесняясь… Джеймс мог бы добавить «…он и королеву в надежно запертом орлеанском дворце не оставит, на нашу-то голову», но вряд ли горожанин имел в виду именно это. Кошка принюхалась, переложила хвост на другую сторону и приготовилась выслушать предложение.

— К тому же, благородная госпожа, нас с вами связали не только счастливый случай и ваша небесная снисходительность к моему чувству, но и общие занятия… конечно, серые вредители на границе вооружены получше, но зато в этом городе они много крупнее — и их никто не готов ловить, кроме вас, прекраснейшая. Поэтому, — он предложил кошке руку, а когда та не отпрянула, подхватил ее, — я прошу вас быть моей гостьей и сопровождать меня в этой поездке — как крысолов крысолова. Кошка с непревзойденной наглостью и ловкостью перебралась по руке на плечо и укрепилась там, вцепившись когтями так, что не оторвешь при всем желании. Огляделась, щекоча щеку пышными усами… и чихнула. Публика взвыла, засвистела и затопала ногами. Кошка не шелохнулась.

— Благодарю вас, леди души моей, ваше общество скрасит мне пребывание в этом… добром городе. Вот проснусь я утром… а у меня с подушки свисает задушенный полуобъеденный младший Арран. И ни одна живая душа не поверит, что его принесла кошка. Кошка сидела на плече, без труда, без усилия удерживая равновесие, чуть покачиваясь в такт движениям всадника — и казалось, если послать коня в галоп,

она даже не выпустит когти глубже, разве что фыркнет. Для руки все же тяжеловата и крыльев не хватает, а то было бы замечательное зрелище. Вот теперь можно и ехать, позабавились, несколько намеков на обочине дороги бросили, и хватит. Если дальше продолжать балаган, их, пожалуй, забудут. Да и кошка заслужила свой шмат мяса со стола, да и не только она заработала добрый обед. В какой момент, в какой проулок Джордж свернул — а черт его знает. Глянешь через плечо — а ни его, ни его людей уже нет. Джеймс выругался про себя, вздохнул: вот так всегда. Считай, два года плечом к плечу, чего только ни было уже, а все равно — ни черта, ну ни черта же с Гордоном непонятно: чего хочет, чего не хочет, что ему надо, куда идет, зачем… просто оглянешься — а его нет.

И только уже у себя, в городском доме — можно бы во дворце, почетней даже, но там Мерей — разместив людей и накормив кошку, понял: это Джордж к отцу поехал. Может быть не сразу, но к отцу. И конечно удрал без предупреждения, чтобы там все было тихо и по-семейному. Что бы ни случилось. Вернется — голову оторву. И пусть только попробует не вернуться.

Два человека — едва различимы, слишком быстро забыли, не помнят, не возвращаются. Один — совсем, совсем человек, чужой, он не судьба, следов не разобрать; другой чуть ближе, давнее родство, но еще не остыло. Ускользнули, испортили игру. Забавные. Хитрая дичь, не идет в ловушку. Сами делают ловушки для других, с той стороны. Ловкие. Не любят дня, любят ночь — но и солнце им не враг. Люди. Не выбранные, не помеченные. Прошли мимо, не дали поставить метку, подшутить, сыграть — стало пусто; стало щекотно, звонко, колюче — как заиндевевшая трава внутри: любопытство. Следом, следом, следом… Следить легко. Почти так же легко, как за мечеными. Короткоживущие все похожи, но у этих двоих подписи, как у настоящих-подобных. И не на сегодня-здесь, а на сейчас-всегда. В глубину — до камня и темноты, до дневной бури, до любого из может быть. Далеко, хорошо слышно, но лучше идти близко, чтобы время было одно и то же. Испортили игру — можно придумать новую. Близкие-подобные не хотят: слишком долго, жалко времени, боятся тропинок далеко-в-чужом. Интерес, ожидание отдадут туману. Нет, так пресно-бесцветно-пусто! Следом, следом. У людей время прямое, твердое, шероховатое. Не поддается, не проскользнешь, не заплетешь. Глупое время, как палка, как железо — холодное, запретное, сущее неизменно. Времени и железа у людей много, больно, тесно. Много-много железа, людей и времени — дом наизнанку, дом наружу — город. Моста нет — как войти? Дорога есть, пути нет, нельзя, неправильно. Посредине — живое из младших, на границе. Может? Имеет право? Тот, что камень внутри, идет к ней, кланяется, просит разрешения. Да, может, имеет право. В города, оказывается, совсем просто входить. Подождать, пока выйдет кто-то, кто почти совсем внутри и только чуть снаружи. И попросить, вежливо.

Двое разделяются, но не расходятся — все равно вместе, связаны. В городе пути перепутаны — стебли в венке — тянешься за обоими и не хватает. Все из-за железа и времени, ходи как они, а то сойдешь с пути и потеряешь следы, потом ищи — слушай — различай — долго-долго, много жесткого времени. По одну руку, по другую, камень-руда или камень-правило, старшая дорога или младшая… мало-мало-мало на здесь и там! Хозяйка смотрит, злая-злая, глаза кусаются. По младшей дороге.