С. Михалков. Самый главный великан - Л. Салтыкова

Проходит буквально несколько дней, и Сергей Владимирович, немножко взволнованный, мне говорит: «Абрам Львович, я знаю, что письмо было у Лигачева на столе, я знаю, что он наложил какую-то резолюцию, но вот дальше, простите, что будет, я не знаю».

Проходит еще несколько дней, меня вызывает мое институтское начальство: «Абрам Львович, недоразумение улажено, вы полностью восстановлены на вашей прежней работе».

Разумеется, меня никто не убивал, работы не лишал, и так далее, но насколько могли доброе имя запачкать, настолько постарались это сделать, и лишили меня возможности преподавать на какое-то время. Если бы не Сергей Владимирович, эта история не имела бы такого счастливого конца. Так что, во-первых, я ему бесконечно признателен, а во-вторых, Сергей Владимирович открылся для меня с совершенно неожиданной стороны. Потому что посочувствовать может каждый, а вот так деятельно во все вмешаться и реально переломить ход событий – это надо, во-первых, хотеть, а во-вторых, иметь определенную нравственную позицию.

Кстати, Сергей Владимирович в одной из своих автобиографических книг эту историю описал, причем, оцените еще раз его деликатность, он писал вообще о враче, не называя фамилию. Он же мог написать: Абрам Львович Сыркин, а я и тогда уже был достаточно известный кардиолог… Его деликатность проявилась в том, что он об этом умолчал.

Записала Светлана Младова

Тимофей Баженов[40] Дядя Серёжа

Я от некоторых слышу, что Сергей Владимирович детей не замечал. И общаться с ними не умел. Когда есть возможность, я рассказываю этим людям про свои отношения с Михалковым. И рад тому, что сейчас у меня есть возможность рассказать об этих отношениях сразу многим.

Моя мама – журналист. Когда я собрался у неё родиться, она поняла, что в командировки ездить больше не должна. И, видимо, долго не сможет. Мама всегда была жадным читателем. В те годы (семидесятые) издавалась масса толстых литературно-художественных журналов. И, ожидая моего появления на свет, мама подписалась десятка на два таких журналов. С тех пор она стала открывателем писательских имен в русской провинции. Как я понимаю, это было уникально: московские критики читали в основном московские журналы. И все дружно писали об одних и тех же писателях. А мама открывала читающей публике замечательные, но никому не известные имена.

Тогда-то ее и заметил Михалков. Все это я знаю только по рассказам. Мама писала обзоры журналов и носила их Сергею Владимировичу. У него, конечно, не было времени самому читать такие кипы.

Но вот настало такое время, когда мы с мамой стали неразлучны не только дома и на прогулках, но и в поездках по городу. Я с четырех лет сам читал. И пойти туда, где бывают писатели, мне было уже тогда интересно. Мама и Михалков встречались в какой-нибудь редакции. Отлично помню нашу первую ветречу с Михалковым. Он вошел, я вылез из редакционного кресла и встал – руки по швам. Михалков протянул мне руку:

– Здравствуй. Как тебя зовут?

– Тима…

– Неправильно. Тебя зовут Тимофей. А меня как зовут, знаешь?

– Знаю. Вы – Дядя Степа. А зовут вас Сергей Владимирович.

– Молодец, – сказал Михалков, – Но для тебя я буду дядя Сережа. Договорились?

Мы «договорились» на очень много лет вперед.

Я рос, встречаясь с дядей Сережей не реже раза в неделю. А если он уезжал в командировку, неделя пропускалась. И тогда на следующей неделе мама приносила обзор вдвое больше, и подросший я нес дяде Сереже целую сумку толстых журналов с закладками. Они беседовали о литературе не час, а два, или три. И я не мешал. Тихо сидел и слушал.

Мне никогда не бывало скучно. Дядя Сережа заботился об этом. Он говорил:

– Тимофей, Таня (это мама) вот такое стихотворение для меня подчеркнула в журнале (читал вслух). Нравится тебе?

– Вообще не очень… – отвечал я (точно помню, что шестилетний).

– А ты можешь мне прочитать стихотворение, которое тебе очень нравится?… Прочитай, пожалуйста.

И я, не сбиваясь, с выражением (руки по швам) читал целиком «Бородино».

Меня не останавливали, не перебивали. Я сказал: «Все…» И дядя Сережа очень меня хвалил. А потом говорил нам обоим (мне и маме): «Да… Это стихи, детки… Очень это хорошие стихи».

Помню, я был смущен. Мне показалось, что я сделал неправильно. При чем тут Лермонтов, когда рядом великий поэт Михалков. И у нас есть все его книжки. И я, конечно, знаю их наизусть. Надо было читать «Дядю Степу». А я…

И я спешил поправить ошибку.

– Дядя Сережа! Я могу и «Дядю Степу» наизусть, прямо сейчас…

Он засмеялся. Он смеялся тихо и нечасто. Но шутил постоянно с серьезным лицом. И мы смеялись его шуткам. А тут вдруг – я же не шутил! – он засмеялся.

– В другой раз, «Дядю Степу», Тимофей. В другой раз. Я верю, ты знаешь. Но после «Бородина» оно как-то некстати, понимаешь?

– Но я и басни ваши знаю, – мне не казалось, что можно сдаться. – Я могу басни прочесть.

И пока не поздно, я начал: «Лиса приметила Бобра. И в шкуре у него довольно серебра….»

Меня слушали с серьезным вниманием.

– Вот вы какие, ребята, – дядя Сережа был тронут. – Такие старые басни сейчас мало кто и помнит…

Когда мне было десять лет, я ходил с мамой в Союз писателей РСФСР, а иногда и один ездил, доставить дяде Сереже журналы.

Мы встречались в Большом Союзе писателей. Потому что дядя Сережа рассказал Юрию Николаевичу Верченко и Владимиру Карпову, «какие мы с мамой ребята». И Верченко с Карповым тоже захотели читать мамины журнальные обзоры. Дядя Сережа заходил к ним, видел меня и говорил: «А, Тимофей, старый друг!»

Однажды Карпов просил маму разобрать и расставить по уму его колоссальную библиотеку в рабочем кабинете. Я был уже большой, лет тринадцать мне было. Я залезал на лестницу и подавал маме книги с верхних полок. Мы разбирали их «по уму»: отдельно проза, отдельно поэзия, отдельно драматургия. Внутри разделов по алфавиту. Ну и, само собой, картотеку делали.

Ух, тогда я познакомился лично со всеми известными советскими писателями. Потому что они постоянно заглядывали к нам. А Сергей Владимирович ходил каждый день. Он ведь жил через дорогу. Ему были интересны книжки, которые я снимал с самых верхних полок. Они были старые. Предвоенные, военные. Многие он снизу узнавал по корешкам. Говорил: «Сними-ка мне вот эту, Тимофей». И листал. Иногда углублялся в чтение. Вспоминал войну. Я как-то чувствовал, что он всегда боится двух вещей: надоесть с воспоминаниями, стать скучным. И показаться хвастливым. А напрасно. Его воспоминания о войне были мне очень интересны. И я отлично понимал, кто передо мной: лауреат всех главных премий и самых почетных орденов страны. Автор гимна страны. Великий, словом, человек. Но дядя Сережа был по-русски застенчив…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});