Три прозы (сборник) - Михаил Шишкин

В окно заглянуло солнце, заиграло в стаканных гранях. В избе сделалось уютно, просторно, по-домашнему.

Набив живот картошкой, я устроился у печки и слушал, что летом здесь просто рай, можно купаться на запруде, ходить в лес по грибы, собирать на болоте ягоды, там их полно. Они стали уговаривать меня, чтобы я приехал сюда летом – с женой и ребенком.

Помню, что действительно ни с того ни с сего захотелось бросить все к чертям собачьим, взять Свету, Олежку и мотануть сюда на все лето – ходить купаться на запруду, собирать в лесу грибы, уйти куда-нибудь подальше от людей на болото, где полно ягод.

Старуха сказала, что нас ждут у ее сестры, и мы выпили еще бутылку на посошок.

Дальше все вспоминается какими-то всплесками.

Снова жарко натопленная комната. Какое-то варево в кастрюле, снова хлебаем без тарелок.

Какие-то симпатичные добрые люди, которые рады мне, хлопают по спине, чокаются.

Вспоминаю, что пошел во двор и в темноте споткнулся в холодных темных сенях о полусъеденную свинью.

Чей-то черный заскорузлый палец тыкал в желтую фотографию и объяснял, что у деда на войне снесло осколком кусок черепа, но не затронуло мозга – и он так жил, с тонкой кожицей на затылке. Мне запомнилось, что кожица была – как пленочка на яйце.

Еще какая-то полуистлевшая фотография служила в зоне охранником – зэки, улучив момент, сунули ей нож в ребра.

Какие-то младенцы оказывались уже замужем во Владивостоке.

А вот старуха в платке, утирая кончиками слезы, рассказывает мне, что у Сереги еще есть старший брат, но он сидит в тюрьме, потому что на своей свадьбе поссорился с отцом, подрался и прибил его молотком.

Потом оказывается, что этой женщине, сестре Серегиной матери, показавшейся мне старухой, нет и тридцати пяти.

Помню, пошли еще куда-то в гости, и еще. Везде меня хлопали по плечу, чокались. Везде тыкали в фотографии, везде кого-то рожали, женили, убивали.

Еще вспышка, последняя в тот день: мать Сереги сидит на полу у печки и ревет, размазывая по лицу слезы.

Я:

– Что с вами? Что случилось?

Она машет рукой:

– Да это я так, по пьяни!

Потом провал.

И пробуждение, от которого и сейчас, через столько лет, бросает в дрожь.

– На, сынок, выпей, – говорит мать Сереги, увидев, что я открыл глаза, и протягивая мне полный стакан водки.

Зажав пальцами нос, я выпил. Действительно, стало легче.

Снова вспышки.

Вот магазин. Серега покупает водку. На прилавках только водка и консервные банки с морской капустой.

Вот почему-то кладбище. Пьем на чьей-то могиле. Может, его отца? Церковь без головы. Серега рассказывает, что когда-то церковь хотели взорвать и разобрать на кирпичи – несколько раз подрывали, но у нее только купол провалился, а стенам хоть бы что. Так и стоит с тех пор.

Я хотел пойти посмотреть, что там внутри, но Серега махнул рукой:

– Туда не войдешь! Все засрали.

Я спросил:

– Так что там все же было, с девчонкой-то?

Наконец я услышал рассказ о совершенном Серегой подвиге.

Он стоял зимой в карауле, на задах военного городка. Под откосом внизу проходил канал. Вода замерзла, и по льду бегали ребятишки. Вдруг кто-то из них провалился в полынью. Визжит, барахтается, хватается за лед, а выбраться не может. Остальные испуганно замерли вокруг, потом побежали на берег, к домам.

– А я стою на посту, понимаешь? – рассказывал Серега. – А пост покинуть не могу по уставу, понимаешь? Ну, стою. А она там визжит. Я опять стою. Меня вот-вот сменить должны. Что, я все брошу, пост, автомат, и в воду, что ли? Это ж трибунал. Прапор, сука, давно на меня зуб точит, а тут такой повод, пронимаешь? А мне до дембеля почти что ничего. Опять стою. А она опять визжит. Ну, думаю, хрен с ним, с дембелем! Не могу больше – бросил автомат, тулуп, сковырнул сапоги – и туда. Лед подо мной треснул, я по уши в воде. Но там неглубоко было. Вытащил ее, а от ближайших домов уже кто-то бежит – может, в окно увидели. Я отдал им девчонку – и обратно, на пост. А там уже разводящий из-за угла. Я весь мокрый, без сапог, автомат из сугроба торчит. Я ему про девчонку, а он даже слушать ничего не стал. Так, мокрого, и под арест.

Я спросил Серегу что-то очень глупое, типа:

– Как же ты не заболел-то?

Он засмеялся.

– Подумаешь! Пацаном-то сколько раз так вот провалишься – выльешь воду из валенка и дальше бежишь.

– Ну, а потом что было?

– Провел ночь под арестом. Сам знаешь, мало приятного. На следующий день приходят за мной, мол, давай, Мокрецов, наделал делов, теперь собирайся. Ну, думаю, песец, теперь дадут пивка попить, не расхлебаешься. А оказывается, вон как все вышло – ее отец к нашему начальству прибежал, стал меня требовать. Так вот я вдруг в героя и превратился. Даже в Берлин возили – дали ихнюю медаль за спасение утопающих. Во как!

Я спрашиваю:

– А где медаль-то?

Хохочет:

– А хер ее знает. Я, понимаешь, когда обратно ехал, в жопу нажрался, так меня обчистили. Все скоммуниздили. И медаль тоже. Во как!

И снова захохотал. И я вместе с ним. Обнимаемся, пьем из холодных, с ошметками снега, стаканов, грызем моченые яблоки, что его мать нам дала, смотрим на сугробы, из-под которых торчат кресты и звезды, на церковь, которую не взорвешь и в которую не войдешь, – и хохочем.

Помню, я умылся снегом, и вдруг стало так легко, свободно.

Потом опять вспышки.

Меня где-то выворачивает, чуть ли не на том же кладбище.

Опять у кого-то в гостях. Снова хлебаем из одной кастрюли.

Снег по колено. Сзади слышу:

– Куда ты? Стой!

А мне только хочется уйти куда-нибудь от этих людей, закопаться поглубже в сугроб и спать.

Не знаю – день или ночь, Серега мне:

– Счастливый ты, Мишка, человек! Спецкор, журнал! А я – что? Мне все тут завидуют – в ГДР служил. Да там звезды точно так же в жопы заколачивают. После дембеля вернулся – и что? Вон, навоз на поля вывожу. Потом водку пьешь да морду кому-нибудь бьешь. И что? Тошно, Мишка!

Я ему:

– Ни хрена ты, Серега, не понимаешь! Я болтаюсь в этой жизни, как кусок говна в проруби, и сам себя презираю, понимаешь? А я себя уважать хочу. Я уже решил – брошу все это к такой-то матери и пойду в школу, детишек буду учить. Понял?

Серега:

– Ты что, охренел, что ли? Да зачем тебе это надо?

Я:

– Ни хрена ты, Серега, не понял!

Он:

– Это ты, Мишка, ни хрена в этой жизни не понял!

Потом опять провал на провале.

Комната с графиками и плакатами. Я кричу в трубку, чтобы меня поскорее отсюда забрали. Кто-то отнимает у меня трубку и говорит, что нет связи.

Серегина мать чего-то от меня хочет, а я никак не пойму, что она бормочет. Потом дошло – у них нет больше денег на водку. Я сую ей четвертак. Она схватила мою руку и чмокает. Я вырываю руку – она целует меня в плечо и бежит куда-то.

Я хочу идти звонить, но меня не пускают – ночь, что ли?

Снова все темно.

Меня будят – я лягаюсь.

Снова будят – снова лягаюсь.

Наконец доходит, что за мной пришел «УАЗ».

Проводы. Посошки. Объятия. Поцелуи. Слезы.

Кибитка.

Не успел заснуть – трясут за плечо:

– Приехали, слышь!

Таращу глаза – площадь перед обкомом.

И ничего не соображаю – кругом какие-то странные люди.

Их много. Они в шинелях. А на плечах головы медведей, лисиц, волков, еще каких-то зверей.

Сенат и стану воинского и гражданского, по неколикократном собрании, по здравому рассуждению и по христианской совести, не посягая и не похлебствуя и несмотря на лица, по предшествующим голосам, единогласно и без всякого прекословия, согласились и приговорили. Слушали: 44. Дело № 12301. Томский Г.О. НКВД. Шпет Густав Густавович, 1879 г. рожд. Урож. г. Киева, потомственный дворянин, судим. Обвиняется в контрреволюционной кадетско-монархической повстанческой деятельности. Постановили: Шпет Густава Густавовича расстрелять. Лично принадлежащее ему имущество конфисковать. Постановление из акта № 36. Постановление Тройки УНКВД НСО от 9 ноября 1937 г. о расстреле Шпет Густава Густавовича приведено в исполнение 16 ноября 1937 г. в «…» часов. Верно: подпись. Квитанция № 3555. Принято согласно ордера Оперода ГУГБ НКВД № 2490 от арестованного Шпет Густав Густавовича 1) денег: Руб. – коп. – 2) Вещи: Шпага без ножны. В изоляторе хранится в делах начальника изолятора. При освобождении арестованного дается ему на руки. Дежурный приема арестованных. Подпись. Земля эта на востоке простирается до Танаиса, составляющего границу Европы и Азии, и далее за Ра, величайшую из рек Азиатской Сарматии, вплоть до Гиперборейской Скифии. Страна богата серебром и отовсюду охраняется стражей, чтобы не только рабы или пленные, но и свободные туземцы или пришлые не могли без княжеской грамоты выйти оттуда. У них есть свой папа как глава церкви их толка; нашего же они не признают и считают, что мы вовсе погибшие люди. Никакой холод их не смущает, хотя им приходится проводить в поле по два месяца в такое время, когда стоят морозы и снега выпадает более чем на ярд. Простой солдат не имеет ни палатки, ни чего-либо иного, чтобы защитить свою голову. Если пойдет снег, то воин отгребает его, разводит огонь и ложится около него. Если истец не может доказать ничего, то ответчик целует крест в том, что он прав. Тогда спрашивают истца, не может ли он предоставить какие-либо иные доказательства. Если нет, то он может сказать: «Я могу доказать свою правоту телом и руками». Перед тем как стать на поле, оба целуют крест, что они правы и что каждый заставит другого признать истину, прежде чем они уйдут с поля. Русские законы о преступниках и ворах противоположны английским законам. Русские по природе очень склонны к обману; сдерживают их только сильные побои. Я слышал, как один русский говорил, что гораздо веселее жить в тюрьме, чем на воле, если бы только не подвергаться сильным побоям; там они получают пищу и питье. По моему мнению, нет другого народа под солнцем, который вел бы такую суровую жизнь. Поэтому они считают себя святее нас. Что касается пьянства и разврата, то нет в мире подобного, да и по вымогательствам это самые отвратительные люди под солнцем. Чрезвычайных доходов герцог мог бы извлечь много, так как население очень покорно, но, насколько можно узнать, налоги у него не в обычае. Тогда же подоспели великий голод и чума. Была такая великая напасть, что никто не мог ее избегнуть. Однако и самый последний крестьянин так сведущ во всякого рода шельмовских науках, что превзойдет и наших докторов, и юристов во всяческих казусах и вывертах. Если кто-нибудь из наших всеученейших докторов попадет в Москву – придется ему учиться заново. В два месяца едва ли будет возможно очистить от человеческих и лошадиных трупов город, в котором остались теперь одни стены да там и сям каменные дома. И более всего характеризует благочестие народа то, что, начиная всякое дело, они осеняют себя крестом. Он ворвался туда с 30 тысячами татар своих и 10 тысячами своей охранной стражи, которые обесчестили всех женщин и девушек, ограбили и захватили все, что находилось в этом городе, его казны, сосуды, сокровища, убили людей, молодых и старых, подожгли их склады, хранилища товаров, воска, льна, сала, кожи, соли, вин, одежды и шелка; растопившееся сало и воск залили стоки на улицах, смешавшись с кровью 70 тысяч убитых мужчин и женщин, детей; мертвые тела людей и животных запрудили Волхов, куда они были сброшены. Их напиток похож на наш пенсовый эль и называется квас. Однако сгорело и утонуло так много тысяч людей, что реку нельзя было очистить от трупов в течение двенадцати последующих месяцев. Когда священники читают, то в чтении их столько странностей, что их никто не понимает; да никто их и не слушает. Другой, насколько я помню, Иван Обросимов, конюший, был подвешен на виселице голым за пятки, четыре палача резали его тело от головы до ног; один из них, устав от этой долгой резни, ткнул нож чуть дальше, чтобы скорее отправить его на тот свет, но сам за это был тотчас же взят в другое место казней, где ему отрезали руку. Перед обедом великий князь переменил корону, а во время обеда менял короны еще два раза, так что я видел три разные короны на его голове. Его сняли с дыбы и привязали к деревянному шесту или вертелу, выпустили из него кровь и подожгли; его жарили до тех пор, пока в нем, казалось, не осталось никаких признаков жизни, затем бросили в сани и повезли через Кремль; я находился среди многих, прибежавших взглянуть на него, он открыл глаза, произнося имя Бога. Внутри крепости много церквей, и в наибольшей из них есть весьма замечательный колокол; в него звонили, чтобы мы услышали эту диковинку: 30 человек едва могли раскачивать его. Я был рад выбраться из России, наверно, не меньше Джерома Бауса. Русские в крепостях являются сильными боевыми людьми. Происходит это от следующих причин. Во-первых, русские – работящий народ: русский в случае надобности неутомим во всякой опасной и тяжелой работе, днем и ночью молится Богу о том, чтобы праведно умереть за своего государя. Во-вторых, русский с юности привык поститься и обходиться скудной пищей; если у него есть вода, мука, соль и водка, то он долго может прожить ими, а немец не может. В-третьих, если русские добровольно сдадут крепость, как бы ничтожна она ни была, то не смеют показаться в своей земле, так как их умерщвляют с позором; в чужих же землях они не могут и не хотят оставаться. Поэтому они держатся в крепости до последнего человека, скорее согласятся погибнуть до одного, чем идти под конвоем в чужую землю; немцу же решительно все равно, где бы ни жить, была бы только возможность вдоволь наедаться и напиваться. 30 октября упомянутые бедняки и еще большее их число были снова накормлены, причем двое или трое были задавлены на улице до смерти; мы видели потом их тела, лежавшие возле церкви Воскресения Христова. Несмотря на стужу, некоторые женщины совали в воду маленьких нагих детей, туда же бросались и нагие мужчины, кроме того, все уносили по кружке или по ведру воды на дом к себе и в церкви. Из ворот, ближайших к нашему подворью, вывезено было десять возов трупов людей, умерших накануне и за последнюю ночь от мороза и голода. Они легко выучили иноземные языки, но до настоящего времени из них только один вернулся в Россию; остальные не пожелали возвращаться в свое отечество и отправились дальше по свету. Марта 19, в великий вторник, без всякого совета и боярского согласия было учинено восстание немногими неизвестными людьми, людьми без роду и племени, глупыми и пьяными холопами. Холопы бояр, вышедши и видя смятение народа, начали рубить солдат и убивать людей на площади. От границы до Смоленска и до Московского Кремля починили все дороги и пути, через самые малые канавы перекинули мостки, а улицы подметали до такой чистоты, какую не во всяком их доме и дворе найдешь. Поскольку они не могли добраться до московитов на конях по разрытым улицам, полковник приказал поджечь на всех улицах угловые дома, а дул такой ветер, что через полчаса Москва от Арбата до Кулишек была вся охвачена огнем, благодаря чему наши и победили, ибо русским было не под силу обороняться от врага, тушить огонь и спасать оттуда своих, и им пришлось поэтому обратиться в бегство и уйти с женами и детьми из своих домов и дворов, оставив там все, что они имели. Один иудей, родом из Салоник, состоявший переводчиком при врачах царя, говорил нам, что иудеи превосходят все народы хитростью и изворотливостью, но что московиты и их превосходят и берут над ними верх. Всего больше нас донимал колокольный звон, от гула которого дрожала земля, в канун воскресений и праздников, которые непрерывно следуют друг за другом, равно как и звон на заре, с полуночи до утра, ибо в этом городе несколько тысяч церквей, и каждая, даже самая маленькая и бедная, имеет по десять больших и малых колоколов. Птиц так много, что жаворонков, скворцов, дроздов они и не едят. Я приставник над вами от Бога, и моя должность, чтобы недостойному не дать, а у достойного не отнять. Буде добр будешь, но не столько мне, сколько себе и отечеству добра сделаешь; а буде худ, то я истец буду: ибо Бог того от меня за всех вас востребует, чтоб злому и глупому не дать места вред делать. Служи верою и правдою, то вначале Бог, а при Нем и я тебя не оставим, и тогда ты будешь иметь во мне отца. По приходе судей в застенок и по рассуждении в чем подлежащего к пытке спрашивать должно, приводится тот, которого пытать надлежит, и от караульного отдается палачу, который долгую веревку перекинет чрез поперечной в дыбе столб, и, взяв подлежащего к пытке, руки назад заворотит, и, положа их в хомут, чрез приставленных для того людей встягивается, дабы пытанный на земле не стоял; у которого руки и выворотит совсем назад, и он на них висит; потом свяжет показанным выше ремнем ноги и привязывает к сделанному нарочно впереди дыбы столбу; и, растянувши сим образом, бьет кнутом, где и спрашивает о злодействах, и все записывается, что таковой сказывать станет. Наложа на голову веревку и просунув кляп и вертят так, что иной изумленным бывает. Во всей нашей империи жидам жить запрещено; но ныне нам известно учинилось, что оные жиды еще в нашей империи под разными видами жительство свое продолжают, от чего не иного какого плода, но токмо, яко от таковых имени Христа Спасителя ненавистников, нашим верноподданным крайнего вреда ожидать должно, того для повелеваем: из всей нашей империи всех мужеска и женска пола жидов, со всем их имением, немедленно выслать за границу и впредь ни для чего не впускать. Государыня, сказал он, чрезвычайно огорчена донесениями из внутренних губерний о многих побегах преступников. Она велела мне изыскать средство к пресечению сего зла, средство это у меня в кармане, вот оно, – и вынул новые знаки для клеймения. Теперь если преступники и будут бегать, так легко их словить. Но, возразил ему один из присутствовавших, бывают случаи, когда иногда невинный получает тяжкое наказание и потом невинность его обнаруживается: каким образом избавите вы его от поносительных знаков? Весьма удобным, отвечал Татищев, стоит только к словам «вор» прибавить на лице еще две литеры «не». В седьмой день после принятия нашего престола Всероссийского получили мы известие, что бывший император Петр III, обыкновенным, прежде часто случавшимся ему припадком геморроидическим впал в прежестокую колику. Охуляю я писание законов самою монархинею, писанных во мраке ее кабинета, коими она хощет исполнить то, что невозможно, и уврачевать то, чего не знает. Россия должна быть государством самодержавным, ибо малейшее ослабление самодержавия повлекло бы за собою отторжение многих провинций, ослабление государства и бесчисленные народные бедствия. А как ныне имя наше властию всевышней десницы в России процветает, того ради повелеваем сим нашим имянным указом: кои прежде были дворяне в своих поместиях и вотчинах, оных противников нашей власти и возмутителей империи и разорителей крестьян ловить, казнить и вешать и поступать равным образом так, как они, не имея в себе христианства, чинили с вами, крестьянами. По истреблении которых противников и злодеев-дворян всякой может восчувствовать тишину и спокойную жизнь, коя до века продолжаться будет. Поиски продолжались несколько минут, когда вошел генерал Бенигсен, высокого роста флегматичный человек; он подошел к камину, прислонился к нему и в это время увидел императора, спрятавшегося за экраном. Указав на него пальцем, Бенигсен сказал по-французски: «Вот он», после чего Павла тотчас вытащили из его прикрытия. Я хвалю самодержавие, а не либеральные идеи, то есть хвалю печи зимою в северном климате. Я не нашла ничего дикого в этом народе; напротив, в нем есть много изящества и мягкости, которых не встречаешь в других странах. Они любят в жизни ее величие и пышность более, чем тихие радости, которые она может дать. Индийские баядерки, по-моему, должны воплощать это сочетание истомы и живости, в котором заключается прелесть русской пляски. Впечатление его встречи со мною он выразил в известных стихах «Я помню чудное мгновенье» и проч. Все различные племена, составляющие Российское государство, признаются русскими и, слагая различные свои названия, составляют один русский народ. Давайте, мне говорит, считать жертвы, и руку свою сжал, чтобы производить счет ужасный сей по пальцам. Видя Пестеля перед собой, я стал называть, а он считать; дойдя до женского пола, он остановил меня, говоря: знаете ли, что это дело ужасное; – я не менее вас в том уверен; но тут уже я видел, что он хотел мне дать усмотреть, что я бесчеловечнее его; – признаюсь. Сей же час после сего опять та же рука стала предо мной и ужасное число было тринадцать! Наконец, остановившись, он, видя мое молчание, говорит так: поэтому и конца не будет, ибо также должно будет покуситься и на особ Фамилии, в иностранных краях находящихся. Да, я говорю, тогда точно уже конца ужасу сему не будет, ибо у всех Великих есть и дети. Да какую ж вам, братцы, надобно конституцию? Что за страна – даже повесить толком не умеют. Вы понимаете, дело пока еще не идет ни о нравственных принципах, ни о философических положениях, а просто о жизненном благоустройстве, об этих навыках, об этих наезженных путях сознания, которые придают уму непринужденность и вызывают размеренное движение душ. Заметьте при этом, что дело идет здесь не об учености, не о чтении, не о чем-то литературном или научном, а просто о соприкосновении сознаний, о мыслях, охватывающих ребенка в колыбели, нашептывающих ему в ласках матери, окружающих его среди игр, о тех, которые в форме различных чувств проникают в мозг его вместе с воздухом и которые образуют его нравственную природу ранее выхода в свет и появления в обществе. Есть разные способы любить свое отечество; например, самоед, любящий свои родные снега, которые сделали его близоруким, закоптелую юрту, где он, скорчившись, проводит половину своей жизни, и прогорклый олений жир, заражающий вокруг него воздух зловонием, любит свою страну, конечно, иначе, нежели английский гражданин, гордый учреждениями и высокой цивилизацией своего славного острова. Наши матросы и солдаты славно умирают, но жить здесь никто не умеет. Россию спасает беспорядок. При всем том перед Западом мы имеем выгоды неисчислимые. На нашей первоначальной истории не лежит пятно завоевания. Кровь и вражда не служили основанием государству русскому, и деды не завещали внукам преданий ненависти и мщения. Церковь, ограничив круг своего действия, никогда не утрачивала чистоты своей жизни внутренней и не проповедовала детям своим уроков неправосудия и насилия. Таким образом, мы будем продвигаться вперед смело и безошибочно, занимая случайные открытия Запада, но придавая им смысл более глубокий или открывая в них те человеческие начала, которые для Запада остались тайными, спрашивая у истории церкви и законов ее – светил путеводительных для будущего нашего развития – и воскрешая древние формы жизни русской и на неиспорченной индивидуальности нашего племени. Желать теперь остается нам только одного: чтобы какой-нибудь француз понял оригинальность учения христианского, как оно заключается в нашей церкви, и написал об этом статью в журнале; чтобы немец, поверивши ему, изучил нашу церковь поглубже и стал бы доказывать на лекциях, что в ней совсем неожиданно открывается именно то, чего теперь требует просвещение Европы. Тогда, без сомнения, мы поверили бы французу и немцу и сами узнали бы то, что имеем. Все умы направлены на войну; во всех других областях управления, в политической экономии, народном просвещении другие народы далеко опередили русских. Но и русские бывают трезвы, когда требуют этого трудные обстоятельства войны. Все здесь созвучно – народ и власть. Русские не отказались бы от чудес, творимых волею царя, даже и в том случае, если бы речь шла о воскрешении всех рабов, при этом погибших. Конечно, в заботах главы народа и самого народа о могуществе и даже о тщеславии грядущих поколений сказывается величие их души. Россия – это страна, в которой несчастье позорит всех без исключения, кого оно постигнет. Тревожное безделье – таков неизбежный результат северной автократии. У русских есть лишь названия всего, но нет ничего в действительности. В России нет более свободного человека, чем восставший солдат. Западные люди, судящие о России, – это нечто вроде китайцев, судящих о Европе, или, скорее, греков, судящих о Риме. Это кажется законом истории: никогда ни одна общественная система, ни одна цивилизация не проявила понимания той, что должна была прийти ей на смену. Что касается до жертв, с какими построен Петербург, – они искупаются необходимостью и результатом. Ничто в мире не существует напрасно: если у нас две столицы – значит, каждая из них необходима, а необходимость может заключаться только в идее, которую выражает каждая из них. Москвичи – люди нараспашку, истинные афиняне, только на русско-московский лад. Черная туча, медленно поднимавшаяся на горизонте, разразилась. Отмерили барьер в 15 шагов и поставили по концам оного по шапке, потом, от этих шапок, еще отмерили по дороге ж в обе стороны по 10 шагов, и на концах оных также поставили по шапке, что составилось уже четыре шапки. Я первый пришел на барьер. Ждал некоторое время. И хотя признаки жизни еще были видны в нем, но уже он не говорил. Я поцеловал его и тотчас же отправился домой. Туча за Бештау зашла, совершенно темно стало, Столыпин сказал: «Скачи за доктором». Ни один не приехал из трех. В продолжение получаса я просил – только поехать. Дождь ливмя, черно, преставление света. При осмотре оказалось, что пистолетная пуля, попав в правый бок ниже последнего ребра с хрящом, пробила правое и левое легкое, поднимаясь вверх, вышла между пятым и шестым ребром левой стороны и при выходе прорезала мягкие части левого плеча. Вследствие чего, хотя на основании Свода военных постановлений части пятой Устава военно-уголовного, Книги 1-й, Статей 376, 395 и 398 все означенные подсудимые подлежат равному наказанию именно. №№. Название вещам. Число вещей и денег. Кисть для брития с ручкою Нейзильбер – 1. Собственных сочинений покойного на разных лоскуточках бумаги кусков – 7. Крепостных людей Иван Вертюков и Иван Соколов – 2. Но по мнении моем по этому делу, не помещены деньги, издержанные Презусом, Асессорами и Аудитором, прогонные и суточные, всего сто пятьдесят четыре рубля семьдесят две с половиною копейки ассигнациями. Но перейдем к другому предмету, где также слышится у наших поэтов тот высокий лиризм, о котором идет речь, то есть любви к царю. Как умно определял Пушкин значение полномощного монарха! И как он вообще был умен во всем, что ни говорил в последнее время своей жизни! Государство без полномощного монарха – автомат: много-много, если оно достигнет того, до чего достигнули Соединенные Штаты. А что такое Соединенные Штаты? Мертвечина. Америка часть четверта ново земля в знань отперта. Вольнохищна Америка людьми, в нравах, в царствах дика. Тысящьми лет бысть незнанна, морем зело отлиянна. Веры разны в балвохвальстве, наги люди там в недбальстве. Царства имут без разума, не знав Бога, худа дума. Никто же бо что успеет, где глупость, сквернь и грех деет. Вообще русские – не математики. Думал о наших правителях. Все невежды. Махина держится тяжестью. И гласность принесет пользу, может быть, только на несколько лет, а потом мы привыкнем к ней. А в чем состоит наше народное воззрение – это уже другой вопрос, и вопрос преждевременный. Надобно сперва, чтоб оно возникло, и тогда будет ясно, в чем оно состоит. Эта фаланга – сама революция, суровая в семнадцать лет. Огонь глаз смягчен очками, чтоб дать волю одному свету ума. Sans crinolines, идущие на замену sans-culotte’aм [42] . Девушка-студент, барышня-бурш ничего не имеют общего с барынями-Травиатами. Студенты-барышни – якобинцы, Сен-Жюст в амазонке – все резко, чисто, беспощадно. За этот год в моих мыслях произошел такой же переворот, как у других; то, что было прежде целью, мало-помалу превратилось в средство; деятельность медика, агронома, техника как таковых потеряла в наших глазах смысл; прежде мы думали облегчать страдания народа, но не исцелять их. Такая деятельность была филантропией, паллиативом, маленькой заплатой на платье, которое надо не чинить, а выбросить и завести новое; мы предполагали лечить симптомы болезни, а не устранять ее причины. Сколько ни лечи народ, думали мы, сколько ни давай ему микстур и порошков, получится лишь временное облегчение. Цель, казавшаяся благородной и высокой, была в наших глазах теперь унижена до степени ремесла почти бесполезного. Не хлопочите о науке, во имя которой хотели бы вас связать и обессилить. Эта наука должна погибнуть вместе с миром, которого она есть выразитель. Разбой – одна из почтеннейших форм русской народной жизни. Разбойник – это герой, защитник, мститель народный, непримиримый враг государства и всего общественного и гражданского строя, установленного государством. Братцы! Приходит нам невтерпеж! Житье на Руси все хуже да хуже! Свободой нас обманули, только по губам помазали! Надо нам их всех вконец истребить, чтоб и духу их не осталось, чтоб и завестись они не могли опять никак. А для этого надо нам, братцы, будет города их жечь. Да выжигать дотла. Надо будет все бумаги огнем спалить, чтобы не было никаких ни указов, ни приказов, чтобы воля была вольная. Да, ждать-то нам нечего, чего зевать? Кому подошлось, если какой из наших ворогов подвернулся под руку, и кончай с ним. Слово наше всегда хорошо – дело наше почти всегда скверно. Я хотел написать фантастическую пьесу «Честная губерния», где люди вздумали исполнить и применить весь свод Российской империи, и как все народонаселение бежит оттуда, как все глохнет и блекнет, и трава вянет, и цветы сохнут. Надо подморозить немного Россию, чтобы она не «гнила». Мне же, наконец, надоело быть гласом вопиющего в пустыне. И если Россия осуждена, после короткой и слабой реакции, вернуться на путь саморазрушения, что «сотворит» одинокий пророк? Лучше о своей душе побольше думать, что я с помощью Бога и старца и стараюсь делать. Моя душа без меня в ад попадет, а Россия как обходилась без моего влияния до сих пор, так и впредь обойдется. Идет чумазый, идет и на вопрос: «Что есть истина?» – твердо и неукоснительно отвечает: «Распивочно и навынос». Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастие, чтобы успокоиться: дешевле он не примирится, – конечно, пока дело только в теории. Ибо что такое сила духа русской народности, как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности? Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю «в рабском виде исходил, благословляя» Христос. Ибо идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности. Русская идея, исторический долг России требуют от нас признания нашей неразрывной связи с вселенским семейством Христа и обращения всех наших национальных дарований, всей мощи нашей империи на окончательное осуществление социальной троицы, где каждое из трех главных органических единств – церковь, государство и общество – безусловно свободно и державно, не в отъединении от двух других, поглощая или истребляя их, но в утверждении безусловной внутренней связи с ними. Восстановить на земле этот верный образ божественной Троицы – вот в чем русская идея. Русский народ хочет быть землей, которая невестится, ждет мужа. Россия призвана быть освободительницей народов. В русском народе есть поистине свобода духа, которая дается лишь тому, кто не слишком поглощен жаждой земной прибыли и земного благоустройства. У нас, русских, нет великоимперских стремлений, потому что великая Империя – наша давность, а не задание. Россия слишком велика, чтобы иметь пафос расширения и владычества. Единственным естественным притязанием России является Константинополь и выход к морям через проливы. Русский Константинополь должен быть одним из центров единения Востока и Запада. Она, та самарянка, Ему говорит: как же я Тебе дам напиться, когда Ты – еврей; а Он ей в ответ: врешь, говорит, я чистый русский. Интеллигенция тяготилась быть классом господствующим и образованным и явила исключительный в истории пример воли к обнищанию, опрощению, самоупразднению, нисхождению. Везде и во все эпохи мы наблюдаем в культурном процессе обратное явление: каждая возвысившаяся группа охраняет себя самоё, защищает достигнутое ею положение, бережет и отстаивает свои ценности, ими гордится, их утверждает и множит: наши привлекательнейшие, благороднейшие устремления запечатлены жаждою саморазрушения, словно мы тайно обречены необоримым чарам своеобразного Диониса, творящего саморасточение вдохновительнейшим из упоений, словно другие народы мертвенно-скупы, мы же, народ самосожигателей, представляем в истории то живое, что, по слову Гёте, как бабочка – Психея, тоскует по огненной смерти. И вот земная гибель от взятого меча остается высшею Евангельскою «карою», предреченною для меченосца. Ибо браться за меч имеет смысл только во имя того, за что человеку действительно стоит умереть: во имя дела Божьего на земле. Бессмысленно браться за меч и спасаться, хотя бы ценою предательства и унизительной покорности злодеям. Но за Божие дело – и в себе самом, в других и в мире – имеет смысл идти на смерть. Ибо умирающий за него – отдает меньшее за большее, личное за сверхличное, человеческое за Божие. Уговаривали его подать прошение о помиловании, но он отвечал: «Я вижу, вам труднее меня повесить, чем мне умереть». Я приношу свою жизнь в жертву великому делу, и это, я верю, дает мне нравственное оправдание в той жестокости, которую я совершил не по отношению к убитому мной, нет, я нисколько не раскаиваюсь в мною совершенном, но по отношению к вам, своим горячо любимым родителям. Завтра меня повесят, но я умру счастливым. Он сошел в могилу, но только для того, чтобы от личной жизни перейти к историческому бессмертию. Он будет вечно жить в сердцах всех, кто не утратил последних проблесков чести и совести, он будет жить в скрижалях истории наряду с величайшими и самоотверженнейшими героями человечества, его пример зовет нас на искупительную жертву. Страшный суд – величайшая реальность. На Страшном суде решается, быть или не быть свободе воли, бессмертию души – быть или не быть душе. И даже бытие Бога еще, быть может, не решено. И Бог ждет, как каждая живая человеческая душа, последнего приговора. Что делать мужчине и женщине, живущим в браке и исполняющим то ограниченное служение Богу и людям, через взращение и воспитание детей, которое вытекает из их положения? Все то же: стремиться вместе к освобождению от соблазна, очищению себя и прекращению греха, заменой отношений, препятствующих и общему, и частному служению Богу и людям, заменой плотской любви чистыми отношениями сестры и брата. (См. у Степняка в «Подпольной России»: вечно едят на «конспиративных пирушках» свою селедку, не догадываясь, до чего это показует их связь и с Ганимедом-Лесбосом, и с Ашерою-инокинею.) Ни для кого так не легко сжечь Рим, как для Добчинского. Кто же не обращал внимания, что лицо Рафаэля, безбородое и такое же нежное, есть прекраснейшее лицо девушки ; и почти так же прекрасно, как лицо Рафаэля, лицо, terribile dictu [43] , Чернышевского (см. чудный его портрет в «Вестнике Европы», октябрь 1909 г.), проводившего в «Что делать» теорию о глупости ревнования своих жен: на самом же деле, конечно, теорию о полном наслаждении мужа при «дружбах» его жены, причем муж втайне, в воображении, уже наслаждается красотою и всеми формами жениного «друга». Значение Чернышевского в нашей культуре, конечно, огромно. Он был 1/2-урнинг, 1/4-урнинг, 1/10-урнинг. Целомудрие не может быть усвоено вполне процессом рождения, через наследственность, ибо передача по наследству совершается все же через нарушение целомудрия, а потому борьба с половым инстинктом для приобретения целомудрия не может быть только личною (как и вообще все личное не имеет искупительной силы, хотя оно и имеет предварительное значение), так как недостаточно сохранение невинности только, нужно полное торжество над чувственностью, нужно достигнуть такого состояния, чтобы виновность была невозможна, чтобы освободиться от всякого пожелания нечистого, т. е. не только не рождаться, но и сделаться нерожденным, т. е. восстановляя из себя тех, от коих рожден сам, и себя воссоздать в виде существа, в коем все сознается и управляется волею. Аэростат, паря над местностью, вызывал бы отвагу и изобретательность, т. е. действовал бы образоват