Флегетон. Созвездье Пса. Омега - Андрей Валентинов

Ночью удалось поспать, а на следующий день повторилось то же самое. Я до сих пор не понимаю, почему красные так и не смогли прорвать тонкую линию наших траншей. Возможно, они попросту не спешили.

Третий день ничем не отличался от первых двух. К тому же прошел слух, что красный Лаиышский полк обошел наш левый фланг, и нам вновь грозит окружение. Мы смертельно устали, и красные латыши не могли испугать нас. Разве что, появись у краснопузых полки зуавов, мы бы немного удивились. Впрочем, на этот раз обошлось – латышей удалось отбить, правда, дивизия использовала в этом бою свой последний резерв.

Четвертый день боев у Высокой Могилы мог бы стать для нас последним. От моей роты осталось лишь полсотни нижних чинов, – два неполных взввода, кончились патроны, и, главное, мы уже не могли сражаться. Что-то надломилось, и отряд не отступил только потому, что бежать было некуда – конница в степи не дала бы нам уйти. Но и на этот раз нам повезло. Утром 11 августа красные ушли. Ушли настолько быстро, что мы долго не могли сообразить, что случилось, и еще целый день сидели в окопах. Все разъяснилось только к вечеру.

Нас выручил конный корпус Барбовича. Скрытно подойдя к Константиновке, Барбович ударил с севера прямо в середину боевых порядков красных. Корпус потерял до трети своего состава, но свое дело сделал. Боевые порядки и тылы краснопузых перемешались, передовые части оказались в полукольце, и к вечеру 11 августа три красные дивизии отошли обратно к Каховке и заняли там оборону.

Я всегда уважал бойцов Барбовича. Они выручали нас и раньше, выручили и в эти дни. Через три месяца генерал-лейтенант Барбович вновь повел свой корпус на красные пулеметы, пытаясь спасти Крым. Но время чудес, увы, кончилось, – сотни пулеметных тачанок господина Каретника ударили в упор, и корпус лег на холодный песок Литовского полуострова.

Тогда нам не было известно, что происходит у Каховки. Мы спали, и нас не могли добудиться ни кашевары, привезшие нам ужин, ни генерал Андгуладзе, ни даже штабс-капитан Дьяков, проснувшийся первым и безуспешно пытавшийся поставить нас на ноги.

Мы очнулись уже поздно вечером, когда закат догорел и со степи подул свежий ветер. Но теперь он нес не привычный запах степных трав и созревшей пшеницы, – воздух был полон гари и порохового смрада. У горизонта тянулась красная полоса – вдоль Днепра, не прекращаясь ни на минуту, продолжались бои.

Поручик Успенский прибыл меня навестить. На этот раз он был в прекрасном настроении и, похоже, забыл бредни по поводу дуэли. Наши вещи собраны, осталось дождаться приказа. Я напомнил поручику, что читатели с нетерпением ожидают окончания его великого романа. Поручик Успенский поспешил меня успокоить – роман успешно приближается к концу. Конец, по мнению автора, будет умеренно-оптимистичным. Интересно, что это будет означать на практике…

1 июля

Сегодня я чувствую себя настолько лучше, что уже начинаю подумывать о возобновлении прогулок, хотя бы минут по десять в сутки. Вчера поручик Успенский вновь приносил книжку о лечебной гимнастике, но с этим можно не торопиться. Во всяком случае, сдаваться покуда рано. Я лично капитулировать не намерен.

Утром 12-го мы вернулись в Каменный Колодязь и уже начали было располагаться на отдых, как последовал приказ собираться и вновь готовиться к походу. Штабс-капитан Дьяков узнал в штабе, что вчера два полка 13-й дивизии вместе с конницей Барбовича атаковали красных у Каховки, но были отбиты, а генерал Андгуладзе, по слухам, ранен. Теперь к Каховке выступали все резервные части, в том числе и мы.

Перед выступлением штабс-капитан Дьяков построил отряд, и мы еще раз проверили тех, кто остался. Нас было почти столько же, сколько восемь месяцев назад под Токмаком. Но уже не было Николая Сергеевича, не было трех моих взводных, не осталось и десятка тех, с кем мы вышли когда-то из Ростова. Что ж, два наших прапорщика командовали теперь взводами не хуже, чем Сеня Новиков и Володя Дидковский. А поручик Успенский давно уже мог вести нашу роту в бой. Люди менялись, уходили навсегда, и один я оставался на месте, словно и вправду завороженный. Но теперь передо мною стояли последние сорокинцы, и я снова поведу их в бой.

Я еще раз попытался оставить прапорщика Немно в тылу, но наш цыган стоял на своем. Я обратился к штабс-капитану Дьякову, но тот, переговорив с прапорщиком, резонно рассудил, что рана у него легкая, а офицеров у нас и так не хватает. Он был прав, но что-то заставляло меня не соглашаться с очевидным. Может быть то, что в последние дни прапорщик Немно перестал улыбаться, отвечал невпопад и впервые, словно забыв русский, обращался к нам время от времени на цыганском языке. Он, похоже, здорово устал, но я опасался, что это не усталость, а то, что мне приходилось часто видеть у моих сослуживцев. Тот самый взгляд – взгляд Ангела.

Переубедить мне никого не удалось, но в одном штабс-капитан Дьяков со мной согласился, – Ольгу мы оставили в Каменном Колодязе, в дивизионном лазарете, который собирался эвакуироваться в Мелитополь. Прапорщик Мишрис сделал суровое лицо, прощаясь с нашей сестрой милосердия, и как бы ненароком звякнул шашкой. Вероятно, он был уверен, что смотрится в эту минуту очень грозным и очень взрослым. Я пожал Ольге руку, и она шепнула мен, чтоб я берег себя. Насколько это возможно. Я шепнул в ответ, что мне беречься не надо. Я и так бессмертный.

Иы уходили под вечер. Отдохнувшие кони бодро бежали, впряженные в повозки, а расшалившийся Лютик то и дело пытался вырваться вперед, кося на меня лукавым глазом. Поручик Успенский ехал рядом на своей гнедой кобыле, изредка чертыхаясь, – ездить он так и не выучился. Я бы и сам охотно пересел на повозку, но не хотелось обижать Лютика. К тому же, мы торопились.

Спускалась ночь, зарево на горизонте росло, и до нас все отчетливее доносился грохот канонады. К полуночи мы прошли Терны, и разрывы стали еще слышнее – Каховка была рядом. Через полчаса колонна остановилась. Штабс-капитан Дьяков коротко побеседовал с кем-то из штабных, прибывших из Каховки, и сообщил, что части Андгуладзе и конница Барбовича ведут бой на окраине города, но из-за Днепра подтягиваются свежие силы красных и, по слухам, через реку переправляются танки. Мы должны были спешить – в Каховке каждый штык был на счету.

Дорога потянулась на высокий холм, мы поневоле замедлили ход, но тут Лютик заржал и в несколько мгновений одолел подъем, буквально взлетев на вершину. В лицо мне ударил красный свет, и я непроизвольно дернул поводья. Лютик удивленно заржал, но дисциплинированно остановился.

Холм был высок, и вся Каховка лежала, как на ладони. Огненное зарево затопило полнеба, и недвижная гладь Днепра казалась розовой. Город горел, пламя рвалось ввысь, и сквозь него лишь кое-где проглядывали черные коробки домов. Разрывы снарядов сливались в сплошной гул, еле различимо стрекотали пулеметные очереди. Я стоял, не в силах тронуться с места и отвести глаза от красного зарева. Рядом со мною придержал свою гнедую поручик Успенский и тоже недвижно застыл, глядя вперед. Неподалеку заржал еще один конь – прапорщик Мишрис остановил Злыдня и нерешительно гарцевал на месте, поглядывая то на нас с поручиком, то на горящий город. Наш отряд уже почти перевалил вершину холма, и тут к нам присоединился прапорщик Немно, который бросил лишь беглый взгляд на панораму Днепра и попытался пришпорить коня. Но конь вдруг споткнулся, еле удержавшись на ногах; прапорщик что-то закричал ему по-цыгански, дернул удила, от чего конь взвился свечкой и поскакал вниз.

Тут заржал Лютик. Я помотал головой, отганяя наваждение, и тронул каблуком его бока. Конь шагнул впред, и вслед за мной тронулись все остальные. Дорога пошла вниз, было светло, как днем, и трепещущий красный огонь окружил нас со всех сторон.

Что-то сегодня в нашем госпитале тихо. Никто не забежал ко мне в гости. Даже поручика Успенского, и того нет. Впрочем, не буду уподобляться дядюшке Евгения Онегина. И так я им всем очень благодарен. В общем-то, можно считать, что мне в той жизни повезло.

2 июля

Вадим Успенский убит вчера на дуэли. Мне не хотели говорить.

Господи! За что же ты так!

10 июля

Не думал, что еще придется писать. Но надо успеть кое-что закончить. К тому же, сегодня я могу немного приподняться, и правая рука чуть-чуть отпустила. Диктовать мне не хотелось бы – не привык.

Девять дней, как погиб Вадим. Его похоронили вместе с его убийцей – в ту же ночь марковец застрелился. В записке он просил простить его и утверждал, что не хотел убивать Вадима. Он хотел лишь сбить с его головы фуражку. Но дрогнула рука.

Мне принесли все, что Вадим Успенский оставил в наследство. Я отдал Туркулу его солдатский «Георгий», знак «За защиту Крыма» и Галлиполийский крест. Я просил Антона Васильевича положить в сумку и мои награды, но он наотрез отказался.