Лжедмитрий II: Исторический роман - Борис Тумасов

Маленький, сухонький архимандрит, в трудные дни вдохновлявший слабых духом, в то время когда Сапега уводил свое войско, стоял у мощей Сергия Радонежского, шептал сквозь слезы:

— Благословен тот миг, Господи, когда услышал нас, грешных, страждущих. Все ли исполнил яз своими деяниями малыми для обители и отечества? Письмами укреплял дух мирян, взывал люд на сопротивление латинянам, сохранять верность государю московскому… — И губы архимандрита шепчут евангельское: — Да принесут горы мир людям и холмы правду — правду о долгой осаде лавры Сергия Радонежского, о голоде и о смертях безвинных детей и старцев, воинов и монахов, пахарей и ремесленников…

— Господи, прими их души, — просит Иоасаф.

Едва сняли тушинцы осаду, как на другой день в лавру вступили воеводы Валуев и Жеребцов.

Шереметев Александровскую слободу не честил. Да и за что ему было любить ее? Мрачная вотчина царя Ивана Васильевича Грозного! Сколько здесь крови боярской пролито, десятки бадеек, сотни? Поди теперь, разберись. А у шереметевского рода была, ко всему, своя боль…

В лето 7089-е, а от Рождества Христова в 1581 году в Александровской слободе, куда царь Грозный перебрался из Москвы со своими верными опричниками, произошел случай, на многие лета предопределивший ход истории России.

В день 14 ноября-грудня царь Иван Васильевич, пребывая в недобром духе, Бог весть зачем забрел на дворцовую половину сына и повстречал невестку, молодую жену царевича, в ночной сорочке и с неприкрытой головой.

С бранью, достойной царя Грозного, накинулся он на невестку. На крик в палату вбежал царевич Иван, кинулся в защиту беременной жены. В безумном гневе царь ударил сына посохом. Обливаясь кровью, замертво упал царевич…

В молитвах и лютых казнях искал сыноубийца душевного успокоения, а не найдя, творил блуд и кровавые оргии…

Смерть царевича Ивана лишила Россию здравого наследника престола, и потому после смерти Грозного царский престол достался слабоумному Федору, со смертью которого оборвалась династия Рюриковичей…

России предстояло избрать царя и положить начало новой династии, а пока истории угодно было предпослать российской земле смуту и мор.

Избитой женой царевича Ивана была родная сестра князя Федора Ивановича Шереметева.

Лишь к исходу пятых суток верный дворовый человек Ляпуновых добрался в Александровскую слободу. Хотя Скопин-Шуйский освободил Ярославскую дорогу, на ней местами пошаливали ватажники. Дважды Никишка оказывался в руках гулящих мужиков, но спасала монашеская ряса под рваным нагольным тулупом да старая скуфейка на заросшей голове.

Не раз Никишка воздавал должное своей находчивости, что додумался напялить на себя рясу. В таком одеянии и ночевать пускали охотнее и кормили чем Бог посылал, еще и в дорогу подавали.

Многолюдно в Александровской слободе. Больше всего Никишку поразил торг. В Москве о таких яствах давно позабыли: пирогами с ливером и с ягодой мороженой, щами горячими заманивали, сбитнем дразнили. Соблазнился Никишка, извлек из тайника рясы деньгу, купил пирога ломоть, съел. Вроде и насытился, а глаза голодные. Однако надо поспешать, пока светло.

Развязал Никишка сбору лаптя, вытащил письмо из-под холстины, какой нога обернута, и, сунув грамоту в карман тулупа, направился к Скопину-Шуйскому. Сыпал мелкий, колючий снег, и мороз забирал. Никишка подумал, что нелегко будет ему отыскать ночлег, эвон, вся слобода забита.

Скопина-Шуйского Никишка укараулил в старых хоромах, повидавших в свое время и великого князя Московского Василия, деда Ивана Грозного, и самого разгульного царя, творившего здесь с опричниками свои бесовские оргии. Ох как много могли бы поведать эти стены, сумей они заговорить…

Стрельцы не дали Никишке и на ступени шагнуть, взашей вышибли. Тут, на счастье, из хором сам Скопин-Шуйский вышел. Кинулся к нему Никишка:

— Княже Михайло Васильевич, не вели гнать, выслушай!

Скопин-Шуйский удивленно поднял брови:

— О чем просишь?

А Никишка уже письмо тянет:

— Прокопий Петрович Ляпунов с братом шлют тебе, княже.

Развернул Скопин-Шуйский лист, прочитал, нахмурился:

— Письменного ответа моего не будет, а изустно передай: не будет моего согласия на их прельщение…

Скопин-Шуйский был из тех воевод, какие, не довольствуясь победой, закрепляли ее. Овладев Александровской слободой и отогнав тушинцев от Троице-Сергиевой лавры, князь Михайло велел на Стромынской и Троицкой дорогах рубить острожки, ставить гуляй-городки. К весне освободили Коломенскую дорогу и сняли осаду с Москвы, потянулись в город хлебные обозы.

В Александровскую слободу привел астраханцев и Шереметев, а из Москвы подтянулись воеводы Иван Семенович Куракин и Борис Михайлович Лыков.

Избегая сражения, гетман Лисовский затворился в Суздале, на что Скопин-Шуйский заметил с издевкой:

— Лисовский что птица заморская страус: голову в кремле суздальском схоронил, а зад на посад выставил. Уважьте, князья Иван Семенович и ты, Борис Михайлович, высеките гетмана…

Выпроводив Никишку, Скопин-Шуйский шел улицей; слободский люд к вечерне тянулся, кланялись князю. Михайло Васильевич кивает ответно, а мысли свои: братья Ляпуновы на царство склоняют, сетуют, слаб-де Василий. Он, Скопин-Шуйский о том и сам знает, но на заговор не согласен, хотя и понимает: за Ляпуновыми дворяне. Всякий заговор ныне смуту усилит, а она и без того Россию обескровила…

Надвигалась ночь, когда Никишка добрался к Москве. Едва в Земляной город въехал, как закрылись городские ворота. Перекликались караульные, лениво перебрехивались собаки: в Земляном городе начинают — в Китай-городе откликаются.

Темнело быстро. Подбился в дороге конь, устал и Никишка. В Белом городе расслабился, опустил повод, голову на грудь уронил. Тут и подстерегли Никишку. От забора метнулись трое. Один коня за уздцы перехватил, а двое Никишку с седла стащили, чем-то оглушили и поволокли как куль.

Очнулся Никишка — лежит он в клети. Сыро, холодно. Озноб колотит, и мысли лихорадочные: где он, куда притащили? Ругает себя Никишка: опасную дорогу преодолел, а когда не ждал не гадал, вблизи ляпуновского подворья схватили…

За полночь звякнул засов и открылась низкая дверь. Пригнувшись в проеме, со свечой в руке в клеть вошел Дмитрий Шуйский. Никишка подхватился в испуге, догадался, по чьему указу схватили, а Шуйский уже подступил с допросом:

— Ответствуй, холоп, с чем ездил к Скопину, о чем князь Михайло ответствовал Прокопке? Коли скажешь, отпущу; нет — сдохнешь в клети, и никто о том не прознает. — И сурово сдвинул брови.

Повалился Никишка Шуйскому в ноги, взвопил:

— Отец милостивый, княже Дмитрий Иванович, о чем писал Прокопий Петрович Ляпунов князю Михаиле Васильевичу, мне не ведомо, а ответствовал Скопин-Шуйский изустно. Он-де предложения Ляпунова не приемлет.

— Врешь, пес, не все сказываешь! — притопнул Шуйский. — Под батогами сдохнешь!

— Истинный Бог, княже, вели казнить, правду речу как на духу.

— Скулишь? На государя злоумышляете! — Повременил, думая, потом спросил: — Коли отпущу, обещаешь ли доносить мне, о чем затевать станут Ляпуновы?

— Отец милостивый, верой-правдой служить буду!

— Гляди, холоп! — пригрозил Шуйский. Повернулся к двери, позвал: — Демьян!

В клеть заглянул крупный мужик в тулупе и волчьем треухе.

— Выведи за ворота да коня верни…

На рассвете явился Дмитрий Иванович к жене в опочивальню, присел на край кровати:

— Ляпуновы к Михайле в Александровскую слободу холопа слали с посулами, на трон подбивают.

Екатерина приподнялась на локте, блеснула очами:

— Ну?

— Будто отказал Михайло.

— Седни не захотел — завтра сам к власти царской потянется. А я, свет мой, князь Дмитрий, тебя государем зрить желаю…

В государевой малой хоромине, что служила и кабинетом и библиотекой, Василий с глазу на глаз беседовал с братом Дмитрием.

Сухо и тепло в хоромине. Свет сквозь заморские стекольца окон льется на писанные маслом картины. Вдоль стен — полки с книгами в кожаных переплетах, с серебряными застежками. Под отделанными тесом лавками рундуки со свитками, рукописями. У царского кресла с высокой резной спинкой и такими же подлокотниками — шкура огромного белого медведя. Распластался крутолобый, лапы большущие, костистые, а клыкастая пасть оскаленная, хищная.

Князь Дмитрий говорит, а сам в глаза царственному брату заглядывает:

— Прокопка с Захаром на твою, государь, царскую власть посягают и племянника нашего, Михайлу, подбивают к тому.

Шуйский затряс плешивой головой, затянул слезливо:

— Чего Ляпуновым и дворянству рязанскому от меня надобно, уж я ли их милостью своей обходил?