Свадьбы - Владислав Бахревский

Хан замолк, и послы поняли: он сказал все, что хотел сказать. Поклонились.

— Великий султан двух материков и хакан двух морей, султан, сын султана Бегадыр Гирей-хан! Великий государь и великий князь Московский Михаил Федорович хочет быть в мире с тобой, но угроз наш государь не принимает и не боится их.

Это сказал Фустов, а Ломакин не удержался и добавил:

— Ты, царь Крыма, похваляешься, что на Московское государство войной пойдешь. Но что твои мурзы сделают Московскому государству, коли таких худых людей, донских казаков, побить не могут? Твои мурзы горазды украинских мужиков, жен и детей их из-под овинов волочить. И то приходят украдкою, обманом, в безлюдное время, когда русские ратные люди на службе, далеко от дома.

Хан Бегадыр побледнел, слушая дерзости.

Послов вытолкали из тронного зала в холодную — и на цепь.

Еще неделя прошла.

Проснулся однажды Бахчисарай, а на улицах снег по колено. Татарчата из саклей высыпали, снежками кидаются, визжат.

— Что хочешь отдал бы, все бы отдал, только лечь этак спать, а проснуться у себя дома, в Москве, — сказал Фустов, глядя в окошко.

Ломакин, гремя цепью, перекрестился:

— Чует мое сердце, все наши мучения впереди.

Тут как раз дверь отворилась и в комнату вбежал хан Бегадыр, увидел послов на цепях, руками всплеснул.

Тотчас высоких гостей освободили из оков, дали им лучших коней и велели явиться к хану Бегадыру с поминками. Шепнули:

— Турецкий чауш уехал.

Поминки хан Бегадыр принял. Разговаривал с послами весело, все смеялся чему-то. Маметша-ага, чтобы послы не заподозрили чего худого, сказал им:

— Хан собирается взять четвертую жену.

Это было правдой. Перед приемом Фустова и Ломакина Бегадыр Гирей отправил гонца с письмом к польскому королю. «Весною у нас свадьба, — писал хан, — меду надобно, а потому по примеру отца твоего пришли тринадцать кадей, да и кляч под них дать вели. А также, любя нас, пришли двадцать шуб и всякой всячины».

Невесту сватал Бегадыр Гирей в Черкессии. Искал красавицу и рода знатного, и чтобы сестры у нее были как звездочки. Через сестер можно породниться с царскими домами в Турции, Персии, в Молдавии…

Послом в татарщине быть горе. Промахнулся — держись. За промашки здесь спиной расплачиваются.

Хан Бегадыр был рассеян, а Фустов неопытен. И получилось так, что хан взял все поминки и прибавку на двадцать человек, которую прислал московский царь, тоже себе.

Сразу после приема на посольский стан явились за своими поминками двадцать ближних людей хана Бегадыра.

На стане был один Ломакин с прислугой. Фустов поехал отвозить в Акмечеть поминки калге Ислам Гирею.

— Где наше? — спросили сановники.

— Поминки для двадцати ближних людей, — сообщил Ломакин гостям, — переданы хану Бегадыру. Ему видней, кто у него ближний.

— Значит, мы зря лошадей гоняли? — удивился Маметша-ага.

— То, что передано царю, — царево. А нам отдай наше.

— Да как же так?! — удивился Ломакин. — У нас больше нет ничего. Все отдали.

Сановники бросились на Ломакина, как моренные голодом псы. Сбили с ног, пинали, кусали, тыкали.

На стане под открытым небом громоздилась огромная медная пушка. Раздели Ломакина донага и прикрутили цепями к жгучему на морозе стволу.

Сами уехали. Слугам пригрозили: подойдете к послу — в рабство продадим. Под вечер снова прибыли.

— Поминки наши не объявились?

А у Ломакина и язык примерз к небу. Отвязали от пушки, отволокли в жарко натопленную избу и посадили на «кобылку». К ногам привязали камни, на уши нацепили тяжелые луки.

— Россия-матушка, дай силы стерпеть! Господи, заткни мне глотку, если она заорет от боли.

Не закричал. Сомлел.

Сняли татары Ломакина с «кобылки».

— Ну как, — спрашивают, — поумнел?

А он свое:

— Россия-матушка, дай силы стерпеть.

Маметша-ага по-русски умеет. Смеется:

— Далеко твоя матушка. Ты лучше за ночь ума наберись. Завтра опять приедем. Не найдешь наши поминки, русский воришка, ох и плохо будет. Так плохо, что даже мне, на тебя глядючи, плакать хочется.

Наутро Ломакина подвесили к потолку на веревке. Веревку привязали к большому пальцу правой руки — и на крюк.

Не закричал-таки Ломакин, русский посол, не посрамил земли Русской перед басурманами.

Потерял память, а в себя пришел от новой боли. Теперь висел он у потолка, прищепленный за запястье левой руки и за правую ногу.

Висел этак до вечера. Снимая его с крючьев, Маметша-ага с ухмылкой сказал:

— Завтра тебе велено ехать одаривать калгу Ислама.

— К Ислам Гирею уехал Фустов!

— Подарки Фустова не понравились.

— Но у меня же ничего нет! Ничего! — крикнул Ломакин и потерял сознание.

Пред царственные очи калги Ломакина доставили на грубо сколоченных носилках. Несли свои, казаки. Тоже побитые, пограбленные, в синяках и ссадинах.

— Мой государь, самодержец всея Руси, Михаил Федорович шлет привет своему царственному брату и желает пребывать с ним в мире, — приветствовал Ломакин калгу.

Калга знал о пытках, которые перенес посол, удивлялся его живучести и твердости и потому приказал:

— Этому смелому и сильному человеку, ни разу не крикнувшему на пытках, выдерите половину бороды и отпустите с миром. Мне любопытно, будет ли он теперь кричать?

Ломакин не кричал. Его снова повезли в Бахчисарай, теперь к нуреддину. С Ломакиным отпустили едва живого Фустова.

Везли послов в санях, то снегом, то грязью. Зима в Крыму татарам под стать — ненадежная.

У нуреддина послам была та же честь. Фустова сажали на горячую железную «кобылку».

Обещали на пытках до смерти замучить, если послы не сделают подарков женам и матери нуреддина.

Деньги в долг попросили у еврея Береки. Он русским никогда не отказывал, но такие проценты заломил, что пришлось отказаться.

Выручил дядька Бегадыровых детей, аталык[66] Осан. Ссудил Ломакину 75 рублей.

Говорил воспитатель царских детей против царя:

— Нашего хана ничем не задобрить. Посылать в Крым послов — только вашему царю досаду доставлять, а нам, простым людям, — тревогу. Так и до войны большой недолго. Поминки впредь нужно давать на размене послами. Да хорошо бы на размене Маметшу за его неправды схватить и сделать с ним то же, что с вами он тут делает.

Ломакин с Фустовым слушали, но помалкивали. Может, аталык Осан от сердца говорит, а может, слова его — ловушка.

На время о послах забыли, близилась ханская свадьба.

Из Черкессии привезли черкешенку, приехали гости, начались пиры. Ручейками в разные стороны побежали деньги. Тут Бегадыр снова вспомнил о русских послах.

Повелел им хан дать деньги двадцати его ближним людям.

Раны затягивались. Принимать новые муки сил не было. Взяли-таки послы у ростовщика Береки деньги, заплатили ближним людям царя.

13 марта — недобрый день — хан Бегадыр потребовал, чтоб Ломакин и Фустов приняли на себя 1900 золотых. Хан Бегадыр считал, что ему этих денег не дослали из Москвы.

Послы отказали хану.

Их повесили за руки друг перед другом и пытали по очереди восемь суток. Послы терпели.

Тогда хан Бегадыр приказал всех посольских людей — 68 человек — вести на невольничий рынок.

По 50 рублей за человека: казаков, подьячих и прочую прислугу купил все тот же Берека.

Послы сдались.

Записали на себя и 1900 золотых, еще серебром три с половиной тысячи за выкуп посольства.

В тот же день Фустова и Ломакина позвали во дворец Гиреев.

Хан Бегадыр встретил их ласково:

— Отпускаю домой вас, московские гости. Поедете хорошо, без мытарств, с моим послом, которого я посылаю к брату моему, царю Московскому Михаилу Федоровичу… Я верю, что Азов взят казаками без ведома московского царя, но с потерей Азова нашему царству причинено всяческое утеснение, и потому пусть мне привозят двойные поминки и сверх того 7 тысяч золотых для меня, для калги — 1000, 500 — для пуреддина и для младшего моего брата — 300.

Иван Фустов в ответной речи обещал, что Азов будет возвращен, но особенно не ручался. На двойные поминки послы были согласны, но без запросов.

Татары дивились, как это русские находят в себе силы возражать, а потому в награду за твердость хан пригласил послов посетить вместе с ним Успенский пещерный монастырь, расположенный в ущелье, между Бахчисараем и крепостью Чуфут-кале.

По узкой тропинке мимо выдолбленных в горе келий монахов и отшельников поднялись в главный пещерный храм.

Монахи пели, но казалось, поют не в храме, а внутри горы.

— Господи, помилуй! Господи, помилуй! Го-о-о-споди, по-милу-у-у-у-й!

Монахи пропели тихо, по певцы, сидящие в глубине горы, ответили им тотчас и с троекратной мощью: