Я дрался с Панцерваффе. - Драбкин Артем

– Были ли в вашем полку случаи, что кто-то отходил без приказа или бросал орудия. Люди не из железа сделаны, жить хочется всем…

– Со мной лично был такой случай. Чего только не случается на войне… Иногда думал о себе, что я уже обстрелян, насквозь пропитан пороховым дымом, не кланяюсь каждой пролетающей пуле, прошел огонь, воду и медные трубы, считаюсь матерым воякой, сват министру, кум королю и сам черт мне не брат. Но случается, что и таких черт может попутать. Ни с того ни с сего «душа в пятки уходит», становится неспокойно на сердце и с трудом получается сдерживать страх. Было это под Золочевом. Мою батарею придали в поддержку пехоте, наступавшей на Львов. Закрепились на северо-западной окраине Золочева, отразили атаку немецкой пехоты и бронетранспортеров. То ли это был отвлекающий маневр немцев, то ли они пытались какую-то нашу часть обойти и неожиданно наткнулись на нас, но мы их атаку отбили. И вдруг наступила тишина. После грохота боя внезапно наступившая тишина кажется оглушающей, аж в ушах звенит. Немного попозже мы услышали, что где-то вдали идет бой. А на нашем участке тишина сперва насторожила, а потом обеспокоила. Я послал разведчиков выяснить обстановку. Вернувшись через некоторое время, разведка сообщила, что ни немцев, ни пехоты, которую мы должны поддерживать своим огнем, не обнаружили. Снялась пехота, и в известность нас не поставила! А немцы могут появиться здесь в любую минуту. Я не только обеспокоился, но и скажу прямо – испугался. Опытные фронтовики всегда боятся тишины на передовой. Когда идет бой, все ясно, противник там, ты здесь. А когда тишина… Какая каверза таится за ней? Откуда ждать удара? Какими силами? Наши противотанковые пушки и так легко уязвимы, а без пехотного прикрытия – вдвойне. Появятся немцы с флангов или с тыла, не то что орудие развернуть не успеешь, сошники не выдернешь, как весь расчет перебьют! Не зря нас «смертниками» называют.

Так вот – тишина. Противника перед нами нет. Наши машины, без которых мы орудия не перевезем, далеко отсюда – в укрытии. А тут еще десятки ящиков со снарядами. Связи нет, кабель перебило. Радистов вместе с рацией еще вчера прямым попаданием снаряда разорвало на куски. Приказа нет. Вся ответственность за батарею, за людей – на мне, и почувствовал себя в этот момент я как-то неуютно. Так одиноко… Считайте, что я смалодушничал. На батарейцев своих посмотрел, и жалко мне ребят стало… Сколько своих товарищей, своих солдат я уже потерял за два года войны. А почти все бойцы на батарее мальчишки девятнадцатилетние. А тут не окружением «пахнет», просто вскоре уничтожат нас, а в полковых списках напишут – «пропали без вести»…

Принимаю решение: затворы и панорамы с орудий снять и закопать, ящики со снарядами спрятать в стоящем неподалеку сарае, а орудия бросить в овраге и замаскировать ветками! Так и сделали.

Добрались до своих, которые отошли на пять километров(!), и я доложил командиру полка о случившемся. Глянул он так, что у меня мороз по коже прошел.

– «Орудия бросил! Под трибунал захотел?! Марш на передовую, в пехоту, и без матчасти не возвращайся!» Взял я своих батарейцев, и отправились мы в окопы к пехоте. Думал, что пропаду от стыда, с досады и злости на себя. Ну меня-то ладно. Виновен я. А батарейцы мои в чем виноваты, что я, их командир, в дезертиры записал? И залегли мы вместе с пехотой в траншеях и двое суток отражали немецкие атаки. Стрелять из винтовки с одной действующей рукой было непросто, но быстро приспособился. Я молил Бога, чтобы меня убило, совесть меня замучила, я хоть и не людей бросил, а орудия, но все-таки… Через два дня немцы стали отходить, бросая свою технику. Как ошпаренный, побежал я к тому месту, где свои орудия оставил. Глазам своим не поверил – стоят милые, им хоть бы хны. На радостях я стал пушки целовать. Выкопали мы затворы, почистили, ящики со снарядами из сарая вынесли и пошли наступать вместе с пехотой, уже при орудиях. Солдаты мои понимали, почему я принял решение оставить пушки, и знали, что я рисковал своей честью и головой. Все солдаты подошли ко мне, и парторг батареи сказал: «Товарищ капитан. Спасибо вам, если живыми останемся, детям своим о вас расскажем…»

Спустя много лет я понял, что командир полка Человеком был. Человеком с большой буквы. Он видел меня раньше в боях и знал, что трусом я не был.

Хлебнул он на войне, много перевидел и знал, что человек не железо, и нервы его не из стали сделаны. Бывает, дрогнет человек и согнется от усталости, перенапряжения, постоянного ожидания смерти. А у нас чуть-что, его перед строем под дулами автоматов ставят, в назидание, чтобы другим неповадно было.

А ему уверенность в себя внушить надо, выпрямиться надо помочь.

Сколько людей погибло без ума и без нужды. Без оружия, необученных и необстрелянных в «мясорубку войны» бросали, под гусеницы немецких танков, лишь бы дыру заткнуть, чтобы эти танковые гусеницы в раздавленных человеческих телах, в их крови забуксовали. За свою собственную вину и тупость, за халатность начальники чужими жизнями расплачивались.

По сей день я с благодарностью вспоминаю подполковника Черняка. Мог просто меня перед строем расстрелять, или, чтобы руки не пачкать, «отдать на заклание» особистам и трибунальцам.

Но во время боя я не видел в моих ИПТАПах, чтобы люди бросали орудия и бежали с огневой. Как с ума сходят, я видел… Как головы от ужаса седеют в одно мгновение – тоже видел… Была бомбежка, упали мы, четыре человека в ровик, и офицеру, лежащему сверху, осколками оторвало голову и ноги.

Когда кончили бомбить и мы все в чужой крови вылезли наверх, у лейтенанта-управленца вся голова стала седой. Но явной трусости у нас в батареях не было, все знали, что нас ожидает, и были готовы к своей участи. Артиллеристы-противотанкисты были обречены каждодневно и ежечасно смотреть смерти в лицо и ей не сдаваться.

– Расскажите об организации боя в ИПТАПе. Расскажите об особенностях тактики ведения боя с немецкими танками.

– Если нас «выбрасывали» на танкоопасное направление в составе полка, то командир полка сам выбирал места расположения батарей. Все батареи, кроме одной, выдвигались на прямую наводку, часто впереди пехотных позиций. Одна батарея оставалась в резерве на закрытой позиции. Эффективно мы могли поражать танки только с дистанции 500 метров. Две батареи на флангах были развернуты орудиями так, чтобы поражать бортовую броню немецких танков.

Но, как правило, полк «дробили», и каждая батарея действовала самостоятельно. Ночью прибывали на указанный нам участок обороны, я выбирал огневые позиции для каждой пушки, рыли окопы, щели, ровики, ниши для снарядов, оборудовали запасные позиции, протягивали связь, маскировались. Для солдат это был тяжелейший труд. Зимой до седьмого пота долбили мерзлую землю, весной и осенью – пытались оборудовать позиции среди липкой грязи и глины. Копание в земле – одно из самых ненавистных воспоминаний любого артиллериста. Ложных позиций на батарее мы не делали, это было принято в тактике ведения боя только в составе полка. К рассвету батарея уже была зарыта в землю, машины уходили в тыл, ну а нас ждал жестокий бой, не на жизнь, а на смерть. В некоторых полках было принято оставлять на огневой позиции только по три человека из расчета: командир, наводчик и заряжающий, остальные в это время ждали в траншее, когда надо будет заменить выбывших из строя товарищей. Это делалось, чтобы избежать лишних потерь, но, по моему мнению, толку от подобной методики было мало. На открытой огневой позиции спасения нет нигде, ни в траншее или окопе, ни возле орудия. У нас в 640-м полку была традиция, что, например, комсорг и замполит полка, а также большинство штабных во время боя приходили в батареи, подносили снаряды и заменяли раненых и убитых в расчетах, залегали с пулеметами впереди пушек. Хорошо это или плохо – не мне судить, но это был акт самопожертвования и характеризовал боевой порыв «иптаповцев». На НП полка оставались всего несколько человек, по-настоящему необходимых для организации боя и координации взаимодействия батарей. Пушки расставлялись на расстоянии 30-50 метров друг от друга, чтобы можно было подавать команду голосом и также обеспечить плотный заградительный огонь на определенном участке. Четвертое фланговое орудие ставилось в метрах 300-х от основных позиций батареи. От каждого орудия был протянут телефонный кабель, и к каждому расчету прикреплялся телефонист с полевым аппаратом.