История приключений Джозефа Эндруса и его друга Абраама Адамса - Генри Филдинг

Когда она встала от сна, ее воображение было еще разгорячено ночным призраком, и тут взгляд ее случайно скользнул по тому месту, где стоял накануне настоящий Джозеф. Это маленькое обстоятельство воссоздало в ее памяти образ его в живейших красках. Каждый взгляд, каждое слово, каждый жест вторгались в душу, и вся его холодность не могла умалить их очарования. Леди приписывала ее молодости Джозефа, его неразумию, страху, благочестию, чему угодно, но только не тому, что тотчас вызвало бы в ней презрение, – то есть отсутствию пристрастия к женскому полу, и не тому, что возбудило бы в ней ненависть, – то есть отсутствию влечения лично к ней.

Затем размышление увлекло ее дальше и сказало ей, что она не увидит больше прекрасного юношу; хуже того – что она сама его прогнала и, может быть, за ту лишь провинность, что он чрезмерно чтил и уважал ее, тогда как ей следовало бы скорее поставить ему в заслугу эти чувства, тем более что их можно было, конечно, легко устранить. И она винилась, проклинала непомерную горячность своего нрава; вся ярость ее обратилась на себя самое, и Джозеф предстал в ее глазах невинным. Страсть ее наконец стала так неистова, что принудила ее искать утоления, и леди подумывала теперь, не призвать ли Джозефа обратно; но гордость этого не допускала – гордость, изгнавшая вскоре из ее души все более кроткие чувства и представившая ей все ничтожество того, к кому она тянулась. Эта мысль вскоре начала затемнять его прелести; затем пришло пренебрежение, а за ним презрение, которое привело за собой ненависть к виновнику столь сильных тревог. Эти враги Джозефа, едва завладев мыслями леди, тотчас возвели на него тысячу обвинений – обвинений в чем угодно, только не в отвращении к ее особе; мысль эта была столь нестерпима, что леди пресекла ее при первой же попытке возникновения. Теперь на помощь пришла жажда мести; и мысль, что она прогнала юношу, лишив его ливреи и рекомендации, была ей сейчас чрезвычайно приятна. Она упивалась всевозможными бедствиями, какие, как ей подсказывало воображение, могли ему выпасть на долю, и с улыбкой злорадства, гнева и презрения видела его в лохмотьях, надетых на него ее фантазией.

Миссис Слипслоп, призванная звонком, предстала пред госпожой, которая теперь была уверена, что вполне совладала со своею страстью. Одеваясь, миледи спросила, уволен ли уже тот молодчик согласно ее распоряжениям. Слипслоп ответила, что она об этом уже доложила ее милости (как оно и было на деле).

– И как он это принял? – промолвила госпожа.

– Ах, право, сударыня, – воскликнула Слипслоп, – таким манером, что всякий, кто ни смотрел на него, был в аффектации… Бедному мальчику причиталось жалованья совсем мало: он ведь постоянно отсылал половину денег родителям; так что, когда с него сняли ливрею вашей милости, ему не на что было купить себе кафтан, и пришлось бы ему ходить нагишом, если бы один из слуг не снабдил его одеждой; а когда он так стоял в одной рубашке (сказать по правде, ну прямо амурчик!) и ему доложили, что ваша милость отказывают ему в рекомендации, он вздохнул и сказал, что ничем умышленно не оскорбил вас, и что он, со своей стороны, куда бы ни попал, будет всегда хорошо о вас отзываться, и что он призывает на вас благословение божие, потому что вы самая добрая госпожа, хотя его враги и очернили его перед вами; мне очень жаль, что вы его прогнали со двора: по моему суждению, у вас не было в доме более верного слуги.

– Зачем же, – возразила леди, – вы посоветовали мне его прогнать?

– Я, сударыня? – сказала Слипслоп. – Да неужто вы забыли, как я прилагала все старания, чтобы этому помешать? Но я видела, что ваша милость прогневались, а вмешиваться в такие оказии нам, старшим слугам, не фасон.

– Точно не ты сама, дерзкая тварь, заставила меня прогневаться? – вскричала леди. – Точно не твои наговоры, в которых ты, вероятнее всего, оболгала бедного малого, распалили меня против него? За все, что случилось, он может благодарить тебя – как и я за утрату честного слуги, который, может быть, стоил больше всех вас, вместе взятых. Бедненький! Я очарована его добротой к родителям. Почему вы мне этого не рассказали раньше и дали мне уволить такого хорошего человека без рекомендации? Теперь мне понятна причина всего вашего поведения и ваших жалоб тоже: вы ревновали к девчонкам!

– Я? Ревновала? – сказала Слипслоп. – Уж поверьте, я ставлю себя повыше его; надеюсь, я лакею не пара.

Эти слова повергли госпожу в бешеную ярость, и она велела Слипслоп уйти прочь с ее глаз; а та, задрав нос, прокричала на прощанье:

– Извольте радоваться! Тут, кажется, есть кое-кто поревнивей меня!

Госпожа сделала вид, что не расслышала этих слов, хотя на деле и расслышала и поняла их. Последовал новый конфликт, столь похожий на прежний, что подробный отчет о нем превратился бы в повторение. Достаточно будет сказать, что леди Буби нашла все основания усомниться, так ли уж безусловна ее победа над своею страстью, как она себя в том обольщала. И для полноты этой победы она приняла решение, более обыденное, нежели мудрое: немедленно удалиться в деревню. Читатель уже видел прибытие двух ее предвестников: сначала миссис Слипслоп, с которой, несмотря на всю ее дерзость, госпожа не решилась расстаться, потом мистера Паунса, а затем появление самой миледи.

На следующее по приезде утро, в воскресенье, леди отправилась в церковь, к великому удивлению всех прихожан, никак не ожидавших увидеть там свою госпожу сразу после долгого пути, тем более что она никогда не отличалась благочестием. Джозеф тоже был в церкви, и, слышал я, было замечено, что леди чаще останавливала глаза на нем, чем на пасторе; но это, мне думается, злостный навет. Когда окончились молитвы, мистер Адамс встал и громким голосом произнес:

– Оглашаю предуведомление о браке между Джозефом Эндрусом и Фрэнсис Гудвил, каковые оба проживают в этом приходе… – и так далее.

Произвело ли это какое-либо впечатление на леди Буби, укрытую в то время от взоров молящихся спинкой своей скамьи, мне так и не удалось дознаться; но известно, что через четверть часа она поднялась, устремила взор на ту часть церкви, где сидели женщины, и неотрывно смотрела в ту сторону до конца проповеди таким испытующим оком и с таким гневным лицом, что женщины почти все убоялись, не прогневили ли они свою госпожу.

Вернувшись домой, она тотчас призвала к себе в спальню Слипслоп и сказала, что ей непонятно, с какой стати этот нахал Джозеф оказался у них в приходе. Слипслоп на это доложила госпоже о том, как она встретила в дороге Адамса вместе с Джозефом, а затем и о приключении с Фанни. В продолжение рассказа леди часто менялась в лице; выслушав до конца, она велела призвать к себе мистера Адамса, а как она повела себя с ним, читатель увидит в следующей главе.

Глава II

Диалог между мистером Абраамом Адамсом и леди Буби

Мистер Адамс оказался неподалеку: он пил внизу во здравие ее милости кружку ее же эля. Едва он предстал пред миледи, та начала следующим образом:

– Мне странно, сэр, что вы, будучи стольким обязаны этому дому (чем именно, читатель по ходу нашей повести был подробно ознакомлен), забыв о благодарности, оказываете уважение лакею, изгнанному из него за неподобающие дела. Да и не пристало, скажу я вам, сэр, человеку вашего звания шататься по дорогам с каким-то бездельником и какой-то девчонкой. Правда, что касается девушки, то ничего порочащего я о ней не знаю. Слипслоп говорит, что она воспитывалась в моем доме и вела себя, как нужно, пока не увлеклась этим молодым человеком, который ее совращает с пути. Пожалуй даже, она еще может исправиться, если он оставит ее в покое. Поэтому вы совершаете чудовищное дело, устраивая брак между этими двумя людьми, – брак, который погубит их обоих.

– Сударыня, – говорит Адамс, – если вашей милости угодно меня выслушать, разрешите сказать вам, что никогда я не слышал ничего дурного о Джозефе Эндрусе; а если бы слышал, то постарался бы направить его к добру, ибо я никогда не поощрял и не буду поощрять в заблуждениях того, кто вверен моим заботам. Что касается молодой женщины, то уверяю вашу милость, я о ней такого же доброго мнения, как и ваша милость или кто угодно другой. Это самая милонравная, самая честная и достойная девица; что же касается ее красоты, то этого я в ней хвалить не стану, хотя все мужчины признают ее прелестнейшей из женщин нашего прихода, благородных ли взять или простых.

– Вы очень дерзки, – сказала леди, – если говорите мне о таких гадостях. Священнику куда как подобает тревожиться о прелестных женщинах, и вы, несомненно, способны тонко судить о красоте! Что и говорить, мужчина, проживший всю жизнь в таком приходе, как этот, должен быть редким ценителем красоты! Смешно! Красавица, скажите на милость!… Деревенская девчонка – красавица!… Меня стошнит, если я еще раз услышу слово «красота»… Итак, этой девице, видимо, предстоит подарить приходу целое племя красавиц… Но, сэр, у нас и так предовольно бедняков. Я не желаю, чтобы здесь поселились вдобавок еще какие-то бродяги.